— Нет, дружочек, не боюсь!

— Совсем-совсем?

— Совсем-совсем! — Она повернулась к мужу. — Он обязательно вырастет великим человеком.

— Он?

— Конечно, он! Я уверена! И ты наконец станешь отцом. Ведь ты всегда этого хотел.

— Дружочек, всегда я хотел одну лишь тебя! Но для меня также и счастье быть отцом твоему ребенку. Мы ведь столько об этом мечтали.

— Ты прав, дружочек. И наше терпение не пропало даром.

Елена Константиновна задумчиво улыбнулась.

— Я так рада, что у меня есть ты… Все вечно жалуются, а у нас все становится только лучше. Хотя казалось бы — куда уже лучше? Разве бывает так, чтобы люди никогда друг другу не надоедали? Пообещай, что сразу скажешь, если я тебе надоем. Не хочу, чтобы мы превратились в этих мещан. Обещаешь?

— Обещаю, что не надоешь!

— Хитрец!

— Трусишка!

Она села на кровать и положила голову ему на плечо.

— Дружочек, знаешь, о чем я подумал? — тихо спросил Голосок-Заболоцкий.

— О чем?

— Тебе следует ближе общаться с этим Капраловым.

— Зачем? — Она посмотрела мужу в глаза. — Он безобидный простофиля.

— Не скажи… Они всерьез сошлись с Шестаковым. Не стоит его недооценивать. Позвони ему.

Она кокетливо помахала хлястиком халата.

— Толкаешь меня в объятия другого?

— Разумеется! Иначе как ты поймешь, что я самый лучший!

Елена Константиновна игриво хлестнула его по колену.

— Думаешь, он может быть полезен?

— Кто знает, как все повернется. Люди, к которым прислушиваются Шестаковы, всегда могут оказаться полезны.

7

За четверть века город сильно изменился. Капралов помнил свое первое впечатление: из проходных дворов несло плесенью и нищетой, и казалось, что у атлантов на помпезных имперских фасадах вот-вот опустятся руки. Разумеется, сырость с тех пор никуда отсюда не делась, да и состояние дворов ему было неведомо, но когда-то широко разрекламированная кампания реставрации с двусмысленным названием «Фасады Петербурга» дала свои поверхностные плоды: Невский снова стал одной из красивейших улиц мира.

Погода для октября стояла на удивление неплохая: омерзительный ледяной ветер и гнусная зимняя темень еще не навалились полной силой, пока иными днями они лишь обещали себя, оставляя приезжему шанс насладиться прогулкой. Он вышел из Московского вокзала на площадь Восстания и побрел по проспекту в сторону Адмиралтейства. В руках его не было ничего, кроме трости зонта — в Петербург Капралов приехал на полдня.

Лучший способ почувствовать место это посмотреть на людей. Не отвлекаясь на архитектуру и витрины, он заглядывал во встречные лица. Ни одного из них он, скорее всего, никогда не увидит, все они существуют лишь миг и, поравнявшись, навсегда исчезают в неведомых измереньях. Вот, никого не замечая и тем привлекая внимание, гогочет компания студентов; вот как утята бредут за табличкой экскурсовода немецкие пенсионеры; а вот и открытка с работы — женщина средних лет беседует сама с собой. «Отстаньте от меня, — кричит и машет руками, — ничего я вам не должна!» Впрочем, возможно, что она говорит по телефону с банком. С некоторых пор, прежде чем ставить диагноз, психиатру приходилось смотреть, не торчит ли из уха проводок.

Петербуржцы бесконечно вспоминают Москву. Москвич, оказавшись в Петербурге, принимает их провинциальность за непосредственность и открытость (или просто считает непосредственность и открытость уделом провинциалов) и возвращается сюда снова и снова — напиваться, говорить глупости и терять голову. Но так же и петербуржцы едут в Москву окунуться в равнодушие и суету, которые считают проявленьем столичного шика, и поучиться искусству самомнения.

Капралов свернул на Большую Морскую и оказался на Дворцовой площади. Некоторое время он любовался открывшейся панорамой, потом обошел вокруг Александровской колонны и направился ко входу в Эрмитаж. В дверях он предъявил приглашение с золотым тиснением, поднялся по мраморной лестнице и вскоре достиг цели путешествия.

Сбоку от распахнутых настежь золоченых дверей от пола до потолка был растянут плакат. «Фаберже. Возвращение домой», прочитал Капралов сложенную из завитушек барочную надпись.

В небольшом зале, напоминая Стоунхендж, стояли по кругу метровые каменные колонны, облитые светом прикрученных к потолку ламп. Наверху каждой колонны под прозрачным колпаком сияло яйцо Фаберже. Внутри круга возвышался невысокий помост.

Жуковский встречал гостей самолично. Капралов раскланялся, познакомился с его женой и зашел в зал. Открытия ждали и красотки в коктейльных платьях, и бизнесмены, и опрятно одетые старушки, и даже дети. Такие выставки он любил — яиц было не более дюжины, на осмотр хватило нескольких минут.

— Зачем вы приехали? — услышал он тихий голос, повернулся и увидел Михаила Африкановича.

— В смысле?

— Хотите втереться к нему в доверие?

— Не стоит мерить людей по себе.

Капралов, не снимая механической улыбки, отвернулся. Штыков остался стоять рядом.

— Это была моя идея вас пригласить, — сказал он.

— Вот как? Зачем же?

— Чтобы увидели, что мы здесь не просто бегаем за матрешками.

— А-а-а… Я заметил, что не бегаете.

Михаил Африканович фыркнул и стал смотреть на помост.