— Вы родственник?

— Да. Но, видите ли, всех детей отдали в детдом, и никаких документов не сохранилось…

— Без документов нельзя! Следующий!

— Подождите, а что же мне делать?

И чиновница вдруг сжалилась над Капраловым.

— Что делать, что делать! То же, что и всем! Обратитесь в архив. Если кому-то что-то выдавали, в деле об этом будет отметка.

Дома он полез в интернет и нашел «Положение о порядке доступа к материалам прекращенных уголовных дел в отношении лиц, подвергшихся политическим репрессиям». К его разочарованию, в разделе о правах доступа пункт за пунктом перечисляли самих реабилитированных, их родственников и законных представителей. И только в самом конце блеснула надежда: в пункте, обозначенном буквой «ж», значилось: «представители органов государственной власти». Капралов взялся за телефон.

— Леонид Сергеевич, нужно, чтобы вы приняли меня работу, — сказал он поднявшему трубку Шестакову. — Можно внештатно. Тогда я смогу получить доступ к архиву.

— Хорошо, приносите документы, — согласился тот. — Вас оформят помощником на общественных началах.

— А еще нужно, — продолжал Капралов так же безапелляционно, — чтобы вы устроили мне встречу с министром культуры.

4

От назначенной на десять утра встречи Владимир Михайлович Тодасевич не ждал ничего приятного. Граждане, ищущие высокой аудиенции, обычно бывали двух видов: первые предлагали, а вторые просили. И то и другое одинаково утомляло министра, ведь по сути мало чем различалось между собой, но сейчас он волновался не из-за предмета встречи, его беспокоил род занятий посетителя — беседовать предстояло с литератором. В самой глубине его души, как кролик в духовке, томился страх разоблачения. Оказаться ненастоящим писателем Владимир Михайлович боялся даже больше, чем ненастоящим министром: последнее подтверждалось записью в трудовой книжке и машиной с мигалкой, с литературой же дело обстояло сложнее. Исполненный благородного убеждения, что словом может владеть лишь народ, сам он так и не научился им хотя бы уверенно пользоваться. Поэтому общаться Владимир Михайлович предпочитал с режиссерами и артистами, ведь те могли оценить его истинные таланты. Впрочем, переживания эти не выходили за границы рефлексии, ибо критики нечасто решались говорить подобное про министра культуры.

Ничего этого Капралов не знал, но Владимир Михайлович вздохнул с облегчением и даже повеселел, когда разговор сразу пошел не о литературе.

— Вы правы, мы действительно ищем царскую матрешку, — подтвердил он, — но, боюсь, я не могу сказать, как она выглядит, и уж тем более показать. Пока это конфиденциальная информация. Она планируется к участию во Всемирной выставке в рамках нашей экспозиции. Как вы понимаете, мероприятие государственного значения, а посему — c'est la vie[1]…

Оттарабанив это, он немного обмяк и осторожно поинтересовался:

— Слушайте, а зачем она вам с Шестаковым понадобилась?

— Я пишу исследование об истории народных промыслов, — соврал Капралов. — А Леонид Сергеевич согласился помочь и попросил вас о встрече.

— Все это хорошо, но почему вы пришли ко мне? Как вы узнали?

— Вы же проводите пиар-кампанию в прессе… — уклончиво ответил Капралов.

— Понятно… Вы знаете, кто это?

Капралов проследил за его взглядом, обернулся и увидел деревянный бюст.

— Честно говоря, затрудняюсь… — сказал он, разглядывая бородатого старика. — На Толстого похож…

— Подсказываю: ему первому пришла в голову идея эволюции.

— Неужели господь бог?

— Нет, Чарльз Дарвин. Знаете, в чем его главная заслуга? После него стало трудно придумывать для следствия произвольную причину. Теперь ты либо веришь, либо знаешь.

Он помолчал, потом невесело улыбнулся и сказал:

— Думаю, Лука Романович, на самом деле вы пишите исследование по истории народных вымыслов… Я не верю ни единому вашему слову. Как вы могли связать активность в прессе именно с министерством? С чего вы взяли, что нам нужна именно эта матрешка? Вы правда хотите что-то узнать, или достаточно того, что я уже сообщил?

— Хочу.

— В таком случае, начнем сначала. Но сперва ответьте на мои вопросы. А потом я, возможно, отвечу на ваши.

— Давайте попробуем, — оживился Капралов.

— Почему вы ею заинтересовались?

— Любопытство, Владимир Михайлович. И еще я хочу помочь пациенту. Для него это важно. У него, видите ли, внутреннее убеждение, что вокруг неспроста столько говорят о матрешках.

— Похвально… Но внутреннее убеждение нерелевантно. Почему вы решили, что министерство в этом участвует?

— Один бывший кагэбэшник рассказал. Я не знаю, откуда он узнал! Но, видимо, у вас тут все-таки не секретная операция?

— Ладно… И что же вам известно о матрешке?

Капралов рассказал то, что узнал от Ариадны Ильиничны. Министр слушал, не перебивая, и лишь изредка приговаривал: «Надо же… Как интересно… Дотянулся проклятый Сталин…».

— И все это вы смогли сами раскопать? — с удивлением спросил он.

— Можно я не буду отвечать на этот вопрос? Это… э-э-э… тоже нерелевантно.

— Как вам угодно. Но все равно, спасибо за откровенность.

Он слегка хлопнул ладонями по столешнице, повернулся к лежащим в стороне бумагам и небрежно осведомился через плечо:

— Леонид Сергеевич действительно не имеет к этому отношения?

Капралов открыл было рот, чтобы снова соврать, но вдруг сообразил, что тот в действительности хотел услышать с самого начала. Он на мгновенье замялся, набрал воздуха и ответил:

— Пациент, которому я хочу помочь, его сын.