И мое сердце полно и гордости, и счастья... О! Если и везде так, то победа наша!..

Но что это? Тот же голубовато-белый отблеск... корабли... несколько кораблей, но слабо, едва мерцают во тьме и уходят, уходят прочь, на юг...

Взор! вздор!
– - не хочу! не то...

Вот другие!
– - идут на север правильным строем... Усталые, сумрачные лица... Я стараюсь близко, вплотную разглядеть их... и не могу -- так смутен и неверен этот священный огонь, который горит в них...

А дальше? Что за облако багрового пламени?.. Это "они"... Я вглядываюсь ближе: -- тоже измученные, слабые люди.., вот один, другой, третий -- им, кажется, все равно; они уже совсем потемнели, их дух истомился...

И вдруг -- могучий, животворящий луч пронизывает их и воскрешает к жизни.

Откуда?
– - с востока.

С востока поднимается это багровое зарево, поразившее меня; это дух народа, дух всей Японии, спешащий поддержать и укрепить своих борцов; полнеба в пламени, и мне мнится, я вижу в нем мириады теней, отблесков давно угасших и еще ярко горящих жизней: рабы, чернь, ремесленники, купцы, самураи, даймио, феодальные владетели, сиогуны, микадо, легендарные герои... и сама их правительница -- богиня Солнца, лучезарная Аматерасу... они все здесь, все с "ними"...

Мне страшно!.. Мне страшно взглянуть туда, на запад...

Я хочу не видеть! и не могу не видеть.., должен!..

На поверхности моря чуть мерцают тут и там голубовато-белые огни... одинокие, затерянные во мраке...

И ни один луч не тянется к ним с далекой Родины...

Неужели ни один? Неужели ничего?..

Кажется, как будто что-то блеснет порой, но не в силах пробиться через тяжелые тучи... О, если бы я мог позвать! Если бы я мог крикнуть: Россия!..

Но на мой отчаянный зов -- ни проблеска света; тьмой и холодом дышит запад; дымные тучи свиваются в клубы, и в отблеске багрового зарева среди них мерещатся мне отвратительные чудовища, борющиеся друг с другом...

Холод и ужас... и боль... нестерпимая боль... Что делать?..

Кто-то поправляет раненную ногу подвернувшуюся на качке...

– - Это ничего, -- лихорадка, это всегда бывает; вот я вас укрою потеплее, -- слышится чей-то голос...

Я открываю глаза и вижу фельдшера, который возится надо мною...

Так это был бред? Конечно, бред, нелепый, лихорадочный бред!.. Кто же посмел сказать... подумать -- "одни"... Нет! Как одни, когда за нами -- Россия!..

Как горько я ошибался!..

Цена крови

Книга третья трилогии "Расплата"

Но есть и высший суд, наперсники разврата...

М. Лермонтов

Необходимое предисловие

Долго я колебался раньше, чем решился подготовить для печати эту, последнюю, часть моего дневника... Она казалась мне слишком интимной... Жутко было подумать, что кто-нибудь встретится и спросит: "Так и было?"

Что ответить? Единственный мой ответ: "Так было записано тогда же, на месте, в момент совершавшегося события". Во всякой летописи невольно сказывается личность летописца, но если заносил он в свою книжку все виденное и слышанное, "не мудрствуя лукаво", то ведь эта бесхитростная запись и явится в будущем той канвой, по которой ученые-историки разошьют свои пышные узоры.

В моих книгах "Расплата" и "Бой при Цусиме" я старался, строго придерживаясь дневника, который вел изо дня в день, из часа в час, дать читателям картину переживаний собственных и того тесного кружка людей, в котором я был замкнут.

Шесть месяцев на порт-артурской эскадре, завершившихся боем при Шантунге, 28 июля 1904 года; двухмесячный перерыв; семь с половиной месяцев плавания на второй эскадре в ее крестном пути от Либавы до Цусимы; роковой день 14 мая 1905 года, когда вместе с адмиралом Рожественским я был "переброшен" с погибающего "Суворова" на близкий к гибели "Буйный", все это было уже мной рассказано, и рассказать об этом я считал своим долгом, но от дальнейшего повествования до сих пор воздерживался. Мне думалось: "Читателям интересна история войны, а не моя история"; теперь же мне думается, что и с самого начала я писал не историю войны, а историю людей, принимавших в ней участие, и если это правдивое сказание удостоилось чести быть переведенным на все европейские языки, то стоит его закончить.

Ничего не утаю из моих записок, ни в чем их не исправлю. Буду строго держаться старого изречения: "Еже писах -- писах".

Но есть и высший суд, наперсники разврата!

Есть Грозный Судия! -- Он ждет!..

Он недоступен звону злата,

И мысли, и слова -- Он знает наперед...

Напрасно вы тогда прибегнете к злословью,