Оно вам не поможет вновь...

М. Лермонтов

Презреньем -- вам, молитвой и любовью

Своим бойцам за пролитую кровь

Отплатит Русь! -- И Вечный Судия

Нам даст Свой приговор за гранью бытия!..

Вл. Семенов

Глава I

Возобновление заметок. -- На память и с чужих слов. -- На "Буйном". -- Перегрузка на "Бедовый". -- Краткое благополучие. -- Погоня. -- "Да ведь они сдаются?.." -- На буксире японского крейсера

Последнюю заметку в мою записную книжку я внес 14 мая 1905 года в 7 ч. 40 мин. вечера, лежа на палубе миноносца "Буйный". От потери крови и начинавшегося воспаления в не перевязанных, загрязнившихся ранах чувствовалась сильная слабость, озноб, тошнота, головокружение и мучительная жажда... Мой дневник, который я вел изо дня в день (и даже), из часа в час за все время войны -- в Порт-Артуре и на второй эскадре, -- прервался...

Только 22 мая (через неделю после боя) я в силах был снова взяться за карандаш и нацарапать несколько строк:

"Ивасаки (Ивасаки -- японский доктор, в палату которого я поступил от доктора Оки, оказавшего мне первую помощь) тоже нашел (в ране) что-то лишнее. Стриг... Черт возьми!.. Всюду таскают на носилках. Дрянь. Говорят, рана была очень грязная(Неудивительно -- девять часов без перевязки, сначала в дыму пожара и под струями грязной соленой воды, а затем -- лежа на не менее грязной палубе миноносца). Кругом раны -- жестокая контузия. Весь мускул сильно смят и косо разорван; страшно болезнен и маложизнен. Размеры (главной раны) -- 130 миллиметров длины, а глубина -- от 25 до 37 миллиметров. Оки обнадеживает крепкой натурой, говорит: "Very strong blood".

В этот же день, чувствуя себя (почему-то) довольно бодро (временная вспышка энергии), я набросал еще несколько кратких, неудобочитаемых и для постороннего человека совершенно непонятных, но моей памяти так много говорящих заметок.

Руководствуясь ими, попытаюсь рассказать о том, что со мной было за предшествовавшие дни.

Сделав последнюю запись (на "Буйном") и почувствовав себя "совсем скверно", я (как? -- не помню) спустился в кают-компанию миноносца. Здесь фельдшер Петр Кудинов (так сам он рассказывал) нашел меня сидящим у стола и подо мной -- лужу крови. По его словам, это было около полуночи. Странно, но, сколько помнится, тяжелая и огромная по размерам рана на правой ноге, причинявшая мне впоследствии столько... огорчений, в то время почти не болела. Боль чувствовалась вне ее -- в колене и в бедре, и вся нога плохо меня слушалась. Зато хорошо помню, как я начал неистово ругаться, едва лишь фельдшер взялся за сапог на левой ноге и попробовал его снять. Малейшее давление на раздробленный большой палец и на два соседние, сильно помятые, вызывало такие ощущения, которые можно было выразить единственно при посредстве богатого боцманского лексикона... Немудрено! -- ведь рассеченный осколком снаряда сапог был полон не только кровью, но и грязной, соленой водой, свободно проникавшей в него через пробоину, и в этом рассоле раненый палец вымачивался без малого девять часов...

Фельдшер Кудинов (дай ему Бог здоровья и счастья на многие лета) сразу сообразил, в чем дело. Сапог и носок были разрезаны. Затем он так нежно, так аккуратно справил свое дело!.. Да мало того! -- чтобы мне не оказаться босиком, добыл откуда-то туфлю, вырезал у нее часть передка так, что от него осталась только перемычка, и эту импровизированную сандалию прибинтовал к ступне. Какой славный малый, и как глубоко я был (и всегда буду) ему признателен! Вот относительно дальнейшего устройства с некоторым комфортом оказалось труднее: не только все койки и диваны были заняты, но даже все матрасы разобраны.

– - Эх, вы... -- укоризненно ворчал Кудинов, видимо, не обращая никакого внимания на мои штаб-офицерские погоны. -- Туда же хорохоритесь! Раньше бы надо мне показаться-я бы вас приспособил...

– - Ну, ну... не свирепей... -- отвечал я, -- и так ладно будет...

Конечно, ни Кудинову, ни тем более мне и в голову не приходило вытаскивать матрас из-под кого-нибудь, хотя бы одного из легко раненных, которыми был переполнен миноносец...

Однако он добыл откуда-то чей-то дождевик. Правда, что, даже втрое сложенный, этот дождевик не напоминал собой тюфяка, но все-таки -- не голая железная палуба! А фланелевая рубашка Кудинова, свернутая комочком и положенная под голову, -- это была почти подушка!..

22 мая я записал в своем дневнике об этой ночи: "Пришлось лечь на палубе (железная), подостлав только дождевик... Холодно, больно, неудобно... Здорово качало... Слезла повязка. Фельдшер пришел, поправил; достал брезент, одеяло..."

В данный момент эти последние слова мне самому не вполне понятны: достал ли фельдшер брезент в качестве подстилки в дополнение дождевику, а одеяло -- для покрышки, или только брезент, который служил и подстилкой, и одеялом? Во всяком случае положение мое в смысле комфорта значительно улучшилось.

Ночью трясла лихорадка. Бред путался с явью... Отчетливо, как сейчас, помню, будто командир миноносца приходил в кают-компанию, собирал военный совет, спрашивал мнения всех, начиная с самого младшего... Оказалось, что ничего подобного не было... На суде (по поводу сдачи миноносца "Бедовый") командир "Буйного" заявил, что никакого военного совета он не собирал и никогда никакого мнения от меня не спрашивал и спрашивать не мог, так как даже не подозревал о моем присутствии в кают-компании и видел меня только в момент перегрузки с "Суворова" на "Буйный", а после того, занятый своим делом, совершенно забыл о моем существовании... Из офицеров "Буйного" один, мичман Храбро-Василевский, показал, что хорошо помнит о моем присутствии на миноносце, потому что ночью, спустившись в кают-компанию, наступил на чьи-то ноги, торчавшие из-под стола, и, стараясь загладить свою неловкость, помогая потревоженному им раненому устроиться поудобнее, признал в нем меня...