– - Ты ел?
– - спросил он.

– - Ел.

Достав хлеб, отец отломил маленькую корочку, с неохотой пожевал ее, запивая теплым квасом, потом сказал:

– - Пойдем домой.

– - А лошадь как же?
– - спросил я.

Он промолчал.

Думая, что он не расслышал, я переспросил. Отец топнул ногой, закричал, замахал руками, матерно ругаясь, и схватил меня за шиворот.

– - Какое тебе дело, -- тряс он меня, как котенка.
– - Чтоб тебя черт задавил!

Дышать было трудно; я крутил головою, упирался руками отцу в живот и визжал.

Он толкнул меня в спину ладонью, я упал, заорав во всю глотку:

– - Ой, спину повредил! Ой, что-то колет!..

– - Перестань!
– - цыкнул отец.

Я вытер глаза и сказал:

– - Теперь я больше не поеду с тобой на пашню: ты дерешься.

– - Нужен ты, как пятая нога собаке!
– - проворчал отец.

– - Вырасту большой -- отделюсь от тебя.

– - Замолчи!

– - Что ли, я Карюшку-то увел?.. Ты бы этак по спине объездчика хватил...

Отец взялся за голову.

– - Замолчи, Христа ради, сатана!.. Замолчи!..

Мать дома плакала, когда мы поздним вечером вернулись: она знала о несчастье.

На второй и третий день Гордей Кузьмич Карюшки не отдал. На четвертый мать побежала упрашивать его сиятельство, но около дома ее укусила легавая помещичья собака, и мать воротилась в слезах. Пообедав, отец сам пошел -- второй раз за этот день.

– - Что хочете, то и делайте со мною, -- сказал он в экономии.
– - У меня пропадает год.
– - И сея на землю у крыльца.

Осташков, князь, назвал его мерзавцем, хамом, свиньей.

– - За такие вещи вас, разбойников, в конюшне драть!
– - покраснел он и затопал ногами.
– - Что-о?

Отец молчал.

– - Избаловались!.. Что-о?..

– - Я ничего.

– - Как ты смеешь разговаривать?..

– - Пожалейте, бога для.

Узнав, что отец пахал его землю, помещик смилостивился, распорядившись отдать лошадь без денег, но с условием, чтобы он обработал полдесятины лишних. Отец поклонился ему в ноги и приехал домой веселый. Голодная лошадь набросилась во дворе на старую солому.

– - Дай мне хлеба поскорее, я пойду допахивать!
– - сказал он матери.
– - И так почти неделя лопнула.

– - Три рубля, говорит, а где я их возьму -- давиться, что ли?
– - бормотал отец, завязывая у окна мешок.
– - Три рубля -- штука немалая! Ихний брат эти три рубля, может, в три дня заработает, а нам надо полмесяца, да и то -- негде... Три целковых,-- хорош Лазарь?

Обернувшись ко мне, он спросил:

– - Поедешь или нет?

– - Поеду, -- сказал я.
– - Я теперь на тебя не сержусь.

– - Вот и молодчина, -- засмеялся отец.
– - И я не сержусь на тебя.

– - Я, тять, и делиться не буду: я только постращать хотел, ей-богу!
– - тараторил я, отыскивая лапти.

– - Хорошо, хорошо, об этом мы дорогою поговорим... Там просторнее...

Он посадил меня верхом на Карюшку, сунув в руки мешок с хлебом, а сам пошел сзади.

– - Ну, трогай, белоногий, -- сказал он, хлопая лошадь по крестцам ладонью.

Ночью пошел дождь. Карюшку привязали за крючья, а сами легли под телегу, набросав сверху мешков из-под зерна и веретье. К полуночи зашумел ветер, дождь перешел в ливень, под нас ручьями подтекала вода; я промок, перезяб и просился домой, а отец сначала уговаривал тихонько, а потом прикрикнул. Дождь шел до самого рассвета, днем солнце не выглянуло, и пашня стала тяжелой, вязкой, липкой, для лошади -- непосильной. Не успели вспахать и пол-осминника, а она была уже в мыле и тряслась. Отец ввил проволоку в кнут, а на конец его приделал гвоздь. Когда он стегал этим кнутом лошадь, она ежилась, сжималась, шатаясь, в комок и раскрывала рот. Правый пах ее, ляшка и бок покрылись волдырями и рубцами в большой палец толщиною, из которых текла кровь. К обеду лошадь стала: она даже и дрожать не могла, когда ее били. Отец был мрачен и зол, на глазах его блестели слезы, а я, прячась за телегу, навзрыд плакал, глядя на Карюшку.

В этот день мы отдыхали больше, чем следует. Запрягли лошадь снова только перед вечером, когда солнце стояло на три дуба от заката. Оправив вожжи и привязав их к рогачам, отец взял в руки страшный кнут. Карюшка, увидя его, нелепо подобрала зад, согнувшись, как хилый ребенок, и пошла боком, следя за отцом. Она сбивалась с борозды и отец то и дело кричал:

– - Ближе!.. Вылезь!.. Ближе!.. Тпррру-у!..

Борозда выходила кривой, с "селезнями". Чем больше отец бил Карюшку, тем она больше кособочилась и тем хуже была пашня. Тогда отец сбил с шеловочного гвоздя шляпку и всадил этот гвоздь в обжу -- там, где лошадь терлась левой ляшкой. Взмахнув кнутом, он крикнул:

– - Н-но!

Карюшка дернула соху, заглядывая по обыкновению на правую руку отца и прижимаясь левым боком к обже. Гвоздь глубоко царапнул по ляжке. Она вздрогнула, метнулась и заржала, таща рысью соху. Отец, цепляясь за рогачи, не отставал. Через двадцать шагов силы убыли, ход замедлился, лошадь вывернула ноздри. Отец подстегнул. Кобыленка опять вильнула задом, и опять ей впился в ляшку гвоздь; опять брызнула кровь, и опять на теле появилась кровавая борозда. Лошадь опять засеменила ногами, хрипя и фыркая...