– Тебе хорошо было? – Он заправлял рубашку в джинсы, и вид у него был крайне довольный.

Броня ничего не ответила – сдула с лица прядь и соскользнула со стола. Надо уходить отсюда – то, что произошло, было отвратительным и постыдным, но, как ни парадоксально, ей действительно стало легче. Она нащупала под столом вторую, соскользнувшую во время действа босоножку.

– Эй, куда? А поцелуй? – схватил он ее за руку. Ладонь у него была горячая и влажная, и Броня с отвращением отстранилась.

– Обойдешься! – Она на ощупь вынула оставшиеся шпильки, которыми закрутила сегодня волосы в пучок, и попыталась вновь заколоть их кверху, высвободив шею. – Не ходи за мной.

– Завтра? – Голос охранника звучал почти умоляюще, и эти новые для Брони интонации были ей – вот ведь удивительно! – приятны.

– Посмотрим, – повела она плечом и толкнула дверь.

Легким шагом, легким – впервые с тех пор, как она обнаружила труп Шварца, Броня шла по коридору, всматриваясь в темноте за огромным окном в огоньки пригородной станции. Коля, конечно, мог бы подвезти ее до дому, но садиться с ним в машину и терпеть поток пошлостей, который изрыгает его рот, было сейчас выше ее сил. Лучше уж спокойно добраться на электричке и… Она запнулась: в кабинете Шварца горел свет. На какую-то долю секунды Брониславе почудилось, что стоит толкнуть дверь, как за ней окажется долговязая фигура, склонившаяся над записями: «О-па! Ведь это ж Бронислава, опора бронесостава! Приветствую! А я вот тут решил на досуге…»

Но нет. Броня даже тряхнула головой, чтобы отогнать глупые мысли, – волосы, сдерживаемые лишь парой уцелевших после жаркой баталии с охранником шпилек, рассыпались по плечам. Она толкнула дверь и замерла на пороге. В кабинете, освещаемом лишь мягким кругом от настольной лампы, развернувшись лицом к ночному окну, сидел Калужкин. В руках он держал толстостенный хрустальный стакан из подарочного набора, который профессор называл «торжествопраздничным» и использовал исключительно в те моменты, когда кто-то из институтских совершал пусть небольшой, но прорыв. Тогда же вынималась и эта серьезная дорогущая бутыль – какого-то «Наполеона». Броня нахмурилась – бутылка, которую она помнила почти полной (не так уж часто случались у них прорывы), была теперь скорбно пуста, а Калужкин – она пригляделась повнимательнее – столь же скорбно пьян. Это было так неожиданно и так не сочеталось в ее голове с замом Шварца, что единственный вопрос, который она сумела задать, был:

– Евгений Антонович, что вы тут делаете?

Калужкин вскинул на нее маленькие глазки за стеклами с сильной диоптрией:

– Как что? Напиваюсь, Бронюшка. В зюзю. Будешь?

Он пододвинул к ней свой стакан, где на донышке плескались остатки коньяка. Броня не двинулась с места и только смотрела на него во все глаза.

– Ты такая красивая, – сказал он, сам себе кивнув. – Садись. У меня к тебе есть разговор.

Броня медленно отодвинула стул напротив стола, села. Калужкин подпер подбородок рукой, внимательно посмотрел на нее, и Броня вдруг засмущалась: быстро оглядела свое платье: мятое, но не так, чтобы сразу было ясно, чем она только что занималась. Единственное, что ее выдавало, – выпущенные на волю волосы, покрывающие сейчас плечи и спину: она еще ни разу не заявлялась в институт без гладкой прически.

– Тебе очень идут распущенные волосы, – сказал он ласково и попытался улыбнуться – улыбки не получилось. – Но говорить мы будем не об этом. Я хочу, чтобы ты знала: все, что сказано было сегодня в суде, ложь.

Бронислава сглотнула, тоскливо поглядев в окно, куда недавно пялился сам замдиректора. Сосны. Высокие шафранные стволы в сухой золотистой шкурке, сочащиеся янтарем: вот что обычно видел Шварц из своего окна, но теперь уже мало что можно было разглядеть. Зачем он снова об этом говорит?

– Что конкретно, Евгений Антонович? – тихо сказала она. – Что Бориса Леонидовича на самом деле убила его собственная дочь или что она убила его, потому что он к ней приставал?

Она отвернулась от окна, подняв на него тяжелый взгляд. Но он своего не отвел.

– Первое, я думаю, правда. А второе – наглая ложь.

– Я вам не верю. – Броня провела пальцем по кромке стакана. – Если верно одно, то верно и другое. Зачем бы тогда она его убила? А так все встает на свои места.

– Встает на свои места, говоришь? – усмехнулся Калужкин. – Просто ты не знаешь всех мест. Не видишь полной картины.

Бронислава криво усмехнулась, продолжая манипуляции со стаканом:

– Конечно, нет. Бедная маленькая Броня. Бедная маленькая Хильда Прешельт, пусть режет своих тритонов и не суется в настоящую науку. Она все равно не видит полной картины, верно?

– Это не так! – Калужкин запнулся. – Ты не можешь, не должна все валить в одну кучу! – Калужкин явно разволновался – на щеках загорелся лихорадочный румянец, нос, тоже покрасневший от выпитого, придавал ему уморительный вид. – Ты не должна разочаровываться в Шварце! Не должна разочаровываться в науке, слышишь?!

– Я не глухая, Евгений Антонович, – улыбнулась мягко Броня, не подозревая, как от этой улыбки в мягком свете настольной лампы зашлось сердце у сидящего напротив мужчины. – И ничего вам не должна.

– Шварц, – Калужкин вдруг стал серьезен, – погиб за науку, ты это понимаешь?

– Почему же тогда вы его предали, Евгений Антонович? – с той же мягкой улыбкой спросила она его.

– Предал? – растерянно переспросил Калужкин, а Бронислава кивнула.

– Он так просил вас о чем-то в последний вечер. Умолял. Я никогда не слышала, чтобы он так кого-то умолял. А вы ему – от-ка-за-ли. Уж не знаю, что вы там рассказали в полиции, но точно – не правду. – Она подняла стакан и, взглянув на Калужкина сквозь толстое стекло, вдруг выпила залпом оставшийся коньяк.