общения и сладости учения. Атмосфера института требовала обретения собственного «я»:

собственной позиции, собственных оценок. Только индивидуальное, творческое вызывало

интерес. Так, во всяком случае, им казалось.

Такой атмосферу начальных оттепельных лет, в том числе и учебу в институте, воспринял,

вероятно, и Андрей. В то же время Кончаловский, в отличие от многих вгиковцев его призыва,

находился несколько в стороне от привычной студенческой стихии. Он для своих лет запоздал с

поступлением во ВГИК… Он мог оказаться в Институте кинематографии гораздо ранее, может

быть, на одном курсе с Тарковским и Шукшиным. «Запоздав», Кончаловский все-таки «догнал»

Андрея Арсеньевича, сотрудничая с ним в работе над дипломом последнего («Каток и

скрипка»), в создании «Иванова детства», когда Тарковский уже институт окончил (1961), а

Кончаловский только в него поступил.

Будучи студентом первого-второго курса ВГИКа, иметь за плечами сценарий фильма,

ставшего сразу по выходе классикой, было более чем престижно. Понятно, что Кончаловский

формировался в условиях иных тусовок, чем его ровесники, и с иными персонажами.

Соавторство двух Андреев внятно обозначило границы между ними и их однокашниками.

В круг общения Кончаловского-Тарковского входили Шпаликов, Урбанский, Андрей

Смирнов… Шукшин, вопреки легендам, находился на границах этого круга. Он был, по

определению Андрея, «отсохистом» и принадлежал к другой среде, которой был гораздо ближе

«темный» человек Артур Макаров, как раз темной глубиной своей увлекший Тарковского, но

пугавший «маменькиного сынка» Кончаловского.

Неординарное, сложное не столько тянулось друг к другу, сколько, испробовав другого,

отталкивалось в свою нишу…

Киновед Ирина Шилова, бывшая тогда студенткой киноинститута, особенно отмечала

неподдельно живую жизнь ВГИКа. «…В толкотне буфета, где не казалось зазорным доесть

чей-то оставленный винегрет, в походах на ВДНХ, где можно было покайфовать в кафе, на

бурных комсомольских собраниях, где подчас обсуждались вопросы совсем не формальные, в

аудиториях, где на расстроенном рояле мог играть В. Ашкенази, которого привел Андрон

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

56

Кончаловский, в послеучебные часы шла удивительная, многоголосая, бурная и напряженная

творческая жизнь…»

Полученную свободу осваивали в рамках имеющегося опыта. Когда в начале 1990-х у

бывшего сокурсника и друга Кончаловского режиссера Андрея Смирнова спросили, нет ли у

него чувства, что перестройка повторила все, что переживалось в эпоху оттепели, он ответил:

«Не нужно строить иллюзий. Вся оттепель строилась на глубоко коммунистической основе.

Все, кроме Солженицына, кто в оттепели участвовал, обязательно расшаркивались: «Мы за

коммунизм с человеческим лицом». Режиссер, по его словам, не знал тогда той меры свободы,

которую ощутил на рубеже 1990-х. Не успели закончить ВГИК, как «гайки стали

закручиваться».

В то же время Смирнов убежден, что «дыхание оттепели» тогда было сильнее, чем

«попытки реставрировать сталинизм». И для него самого ВГИК был революционным скачком в

развитии: «Вышел же я из ВГИКа, зная, что если что-то из сделанного мной понравилось

власти, значит, я сделал гадость. И это убеждение, с моей точки зрения, было абсолютно

правильным…»

Ни Кончаловский, ни Тарковский в забавах инакомыслия замечены не были, хотя к

советскому мироустройству относились без особой приязни. Кажется, они вообще чуждались

всякой кружковщины, подобной той, о которой весьма нелестно высказывался еще Гамлет

Щигровского уезда у Тургенева.

Тем не менее в довгиковскую пору Андрей не избежал участия в кружке —

эпизодического, правда. В консерватории возникло нечто вроде «философских чтений»,

придуманных на первом курсе Владимиром Ашкенази. А собирались у Кончаловских. Делали

доклады по очереди. Из древнегреческой, классической немецкой философии. Но все быстро

закончилось. Кого-то вызвали, с кем-то поговорили… А может быть, кто-то «стукнул»…