Много месяцев спустя после этого разговора Груня Купавина в побелевшей от солнца и частых стирок гимнастерке, с тяжелой винтовкой за плечами и с красным флажком в руке стояла у развилки шоссейной дороги недалеко от города, вчера лишь взятого штурмом гвардейцами Н-ской части. На фронте стрелять ей не пришлось: она стала регулировщицей.

Четко взмахивая своим флажком, Груня пропускала машины, мчавшиеся на запад, и думала:

«Так дело пойдет — я, пожалуй, скоро буду под самым Берлином регулировать!»

Перед вечером на шоссе остановилась запыленная, видавшая виды полуторка. Из шоферской кабины вылез водитель — черный, как дьявол, от загара и дорожной грязи, в засаленной, сдвинутой набекрень пилотке.

Он вежливо козырнул Груне и спросил медовым голосом:

— Тут поблизости не валяется ли вражеская техника, товарищ ефрейтор? Покрышек бы разжиться в запас!

— Их в городе били, — сухо сказала Груня.

— Жаль, что не здесь. В городе, поди, все уже комендант подобрал! Покурить желаете? А то ведь солдат без цигарки все равно что кипяток без заварки.

— Некурящая!

— Что же вы не научились? К вашей красоте очень пойдет самокрутка. Прошу!..

— Я на посту стою, товарищ сержант!

— Меня, между прочим, Сережей зовут. А вас?

— Вы бы ехали, товарищ сержант!

Веселый водитель, поняв, что с суровой регулировщицей каши не сваришь, притворно вздохнул, козырнул вторично и заявил:

— И то… надо ехать. Мне сегодня же и обратно. А вы не боитесь здесь одна стоять, товарищ ефрейтор?

— Кого же мне бояться? Уж не вас ли?

— Зачем меня! Кругом в лесах фашисты бродят одичавшие. Их здесь сотнями, а то и тысячами вылавливают. Как бы они не присватались к одинокой девушке.

Груня гордо поправила свою винтовку и сказала:

— Ну, я их быстро отсватаю. Счастливого пути, товарищ сержант! Не теряйте золотого времени.

Черный сержант улыбнулся, показав Груне все свои тридцать два зуба, залез в кабинку, дал газ и умчался.

Наступил вечер. До смены было часа три. Машины больше не пролетали мимо Груни, и ей стало скучно.

От скуки она тихо запела песню, которую очень любили петь регулировщицы ее части.

Песня называлась «Прощанье», и достоинство этого произведения заключалось не столько в его мелодичности, сколько в длине: по Груниным расчетам, ее должно было хватить до конца дежурства.

Шагая по пустынному шоссе туда и обратно, Груня за час успела в песне попрощаться с отцом, с матерью и дедом и находилась на полпути к бабушке, как вдруг услышала позади себя, в придорожных кустах, какой-то шорох.

Она обернулась и застыла на месте: перед ней стоял гитлеровец.

Это был здоровенный, красномордый верзила в изодранном мундире, с автоматом в руках.

Ахнув, Груня стала рвать с себя винтовку, но фашист сделал умоляющий жест рукой, быстро наклонился и положил на дорогу свой автомат и ручную гранату.

— Не беспокойтесь, баришня, — сказал он на ломаном русском языке. — Их вилль… я хотел… сдавался в плен… Гитлер капут!..

И сейчас же из-за других кустов вылезли еще гитлеровцы. Они тоже сложили свое оружие к Груниным ногам, и каждый, заискивающе улыбаясь, сообщил регулировщице, что Гитлеру капут!

Когда церемония сдачи в плен закончилась, красномордый гитлеровец сказал:

— Водиль нас скорей в плен… Мы есть голодный, как… дер вольф… волк!

— Смена придет, тогда отведу вас в город к коменданту! — строго ответила Груня. — А пока… ждите здесь. Ничего, не сдохнете!

— Сдохнем! — убежденно сказал гитлеровец. — Нам надо шнель… бистро нах комендатур. Город далеко?

— Недалеко!

Красномордый обернулся к своим и что-то отрывисто и гнусаво сказал, будто пролаял. Гитлеровцы закивали головами, одобрительно зашумели.

— Ми решаль идти в город! — любезно сказал красномордый. — Ми будем сдавался передней баришня… Битте, давайть нам наш автомат!

В ответ на эту любезную просьбу Груня наставила на красномордого винтовку, внушительно щелкнула затвором и грозно крикнула:

— А ну, назад! И тихо у меня сидеть!

Гитлеровцы попятились — такая решительная сила была в глазах у этой маленькой, курносой девушки.

— Обождать они не могут! — сказала Груня, опуская винтовку. — Подумаешь, какие господа!..