Вручая ордена и медали, Хватов сам прикреплял их к груди каждого награжденного солдата. Те, чья очередь подходила, сами расстегивали полушубки. Лишь левофланговый боец не сделал этого даже тогда, когда к нему подошел Хватов с орденом Славы. Он протянул руку за орденом.

— Нет, товарищ Хабибуллин, — Хватов потянулся к пуговицам полушубка. — Разрешите, я сам вам на гимнастерку...

— У меня гимнастерки нет, — тихо сказал Хабибуллин и стал нехотя расстегивать полушубок.

— А где же гимнастерка? — спросил Хватов, с возмущением взглянув на Сквозного. — Сейчас же выдать новую!.. — Хватов сдержал свое негодование, чтобы не подрывать авторитета комбата в глазах солдат.

Пока всем вручали награды и потом их «обмывали», привезли и новую гимнастерку. Хабибуллин пошел в землянку комбата, переоделся и вышел оттуда, не надевая полушубка. Хватов приколол к его груди орден Славы. По этому поводу бойцам разрешили пропустить еще по одной чарке.

Возвратясь в расположение штаба полка, Хватов прошел в землянку комиссара. Там в это время собрались все полковые политработники. Хватов высказал им все, что о них думал. Особенно досталось пропагандисту полка капитану Парахину, который, будучи только что в батальоне Сквозного, как он сам выразился, не обратил внимания на эти «мелочи».

— Я — пропагандист, а не ротный старшина, — оправдывался Парахин.

— Вы в первую очередь коммунист, дорогой товарищ, да еще руководящий, — оборвал его Хватов.

Парахин попробовал удержаться на своих позициях:

— Эти претензии нужно предъявлять начальнику обозно-вещевого снабжения, — отстаивал свои доводы Парахин. — Он должен этим делом заниматься...

— Мне это известно! — снова перебил его Хватов. — Но и вы не чиновник от политработы. Вам положено знать, каково материальное обеспечение бойца. И раз вы пришли в роту, в батальон, вы должны вникать в нужды бойцов и помочь командованию готовиться к наступлению не болтовней, а делом.

— Значит, по-вашему, пропагандистская работа в батальоне — болтовня? — разгорячился Парахин. Он решил, что Хватов в его лице нашел «козла отпущения» и придирается к нему. — Я там целых два дня работал. Инструктаж политруков и комсоргов провел? Провел. Чтецов выделил? Выделил. Сообщение Информбюро читали? Читали. Сам в ротах беседу провел — «Боец, будь всегда в боевой готовности». Актуально? Актуально. — Парахин загибал пальцы, перечислял все им сделанное.

— А настроения красноармейцев не выявил? Не выявил. Рваные валенки на бойцах не увидел? Не увидел! — В тон ему, так же загибая пальцы на руке, считал Хватов. — Даже баптиста и то проглядел! В итоге ваша работа прошла поверху, не затрагивая глубины жизни роты. И вот из-за беззаботности ротного и батальонного командования, а также и вашей, товарищ Парахин, красноармейцы послезавтра пошли бы в наступление в рваных валенках, без рукавиц и гимнастерок...

— Тогда назначьте меня в тыл полка! — вызывающе крикнул Парахин.

— Бросьте болтать! — не выдержал Хватов. — Слушайте и выполняйте! Политработник должен интересоваться и кружками, и ложками, и тем, как и чем кормят бойцов. Не вредно иногда похлебать с ними из одного котелка, проверить, есть ли у них табак. Политработник должен быть человеком, умеющим понять и распознать нужды солдата, жить тем, чем он живет!..

Парахин раскрыл рот, намереваясь еще что-то возразить, но Хватов осадил его:

— Умейте держать себя, товарищ Парахин! — и обратился к комиссару полка: — Товарищ Семичастный, сейчас же направьте всех своих политработников и хозяйственников полка в батальоны, а товарища Парахина — снова в батальон к Сквозному. Помогите комбатам в вопросах хозяйственного обеспечения. Учтите, что до начала наступления у вас осталось меньше двух суток!

Хватов пробыл в полку Карпова допоздна, ночью перебрался в полк Дьяченко и остался там на весь следующий день. К себе он возвратился затемно и сразу же пошел к комдиву.

Железнов спал, повернувшись лицом к стене. На его спине играл отсвет пламени, пробившийся сквозь щелку в дверце чугунки. На столе лежала записка от Алексашина. Хватов невольно прочел слова: «...из всего того, что я узнал, прихожу к выводу, что ваш сын остался на территории, занятой противником...» Фома Сергеевич опустился на табуретку и, облокотившись на край стола, долго сидел так, следя за пляской огня в печурке.

Весело потрескивали дрова. Никитушкин снял котелок с бушевавшим кипятком. Вода, выплеснувшаяся на горячую печку, зашипела. Железнов перевернулся на другой бок, открыл глаза и увидел Хватова. Выражение его лица поразило Якова Ивановича.

— Что с тобой, Фома Сергеевич?

Хватов вздрогнул от неожиданности, поднялся и протянул Железнову бумагу:

— Вот сообщение о твоем сыне.

— О сыне? — встревожился Яков Иванович и соскочил с кровати. Пробежав глазами записку, охрипшим голосом спросил:

— Что же делать?..

— Сам над этим голову ломаю, Яков Иванович. Увидел эту бумажку, о тебе стал думать и свою боль почувствовал. Смотри-ка, сколько времени прошло, а о жене ни слуху ни духу, куда только ни писал, ниоткуда ответа нет. — Он поднял на Железнова бесконечно усталые глаза. — Я уже начинаю верить, что они все погибли... — Хватов прошелся по землянке, потом прислонился спиной к стене и задымил трубкой. — Я, кажется, Яков Иванович, психически заболел. Боюсь спать ложиться. Только закрою глаза и вижу: то их пытают, то вешают, то расстреливают... Просыпаюсь от собственного крика, потный, с пересохшей глоткой...