— Плохо, дед, — с горечью в голосе ответил власовец. Чиркнул спичку, закурил и огонек поднес Гребенюку. — Бьют, дед, и похоже, как в сорок первом под Москвой.

Гребенюк чуть было не выкрикнул: «Так чего же ты скис? Радоваться надо!» Но не посмел, так как еще не совсем разобрался, кто он.

— Да-а! — многозначительно промычал он. — А звать-то вас как?

— Имя у меня, дед, звучное — Лев. — И, заметив, что старик усмехнулся, спросил: — Не похоже?

— Как вам сказать, — хитрил Гребенюк. — Если по душе, то не знаю, а вот по одежке — то оно конечно. — И замолк, ожидая, как тот среагирует. Лев улыбнулся, хотя и не совсем весело.

— Что ж так плохо вас обмундировывают? — Гребенюк решил действовать посмелее. — Аль у хозяев амуниции нет?

Мурза ответил не сразу. Крутя в пальцах уже выкуренную козью ножку, он пытливо смотрел исподлобья на старика, как бы спрашивая: «А кто же ты, старик, на самом деле?» Потом, словно извиняясь, выдавил:

— Не успели, дед. Мы еще новенькие. Вроде бы на испытании находимся.

— Новенькие?.. По мобилизации аль еще как?..

— Нет, из лагеря военнопленных.

— Стало быть, добровольно. — В душе Фомича вспыхнул гнев.

— Эх, старик, старик. Если бы тебя так мутузили, морили голодом и до потери сознания выжимали силы на каторге в подземелье проклятой Германии, то не только к Власову, а в кромешный ад бросился бы.

— Оно конечно... — Гребенюк придавил ногой окурок. — Если бы мне предложили изменить Родине или, мол, бросайся в кромешный ад, — он было глянул на парня гневным взглядом, но тут же погасил его и сказал более сердечно, — я бы, друг мой, конечно, бросился в ад.

— Тебе легко, старина, говорить, когда ты здесь свой, а я на своей земле чужак, изменник...

Это было сказано с такой горечью безвыходности, что Гребенюку захотелось вот сейчас же протянуть ему руку и помочь выбраться из этого осиного гнезда власовщины.

— А кто тебе мешает стать своим?

Все складки лица Мурзы, словно от боли, собрались к носу, и он в глубоком раздумье повторил:

— Стать своим?..

Сейчас в его душе шла борьба за себя между зверюгой Штырем и этим, подающим надежду, стариком.

И Мурзе захотелось открыться, что он такой же советский.

— Стать своим, говоришь, дед? А как?

Гребенюк глянул за угол, прислушался, из-за стены донеслось чокание, и душевно прошептал:

— Очень просто. Уйти к партизанам.

— Что к партизанам? Но ведь они меня не примут, а то еще и расстреляют.

— С таким товаром, — Иван Фомич кивнул в сторону воза, — примут.

На крыльце гулко хлопнула дверь, Мурза погрозил пальцем Гребенюку: об этом ни гу-гу! и мгновенно скрылся за углом.

На крыльцо вышел Штырь, звеня кружкой, надетой на бутылку.

— Ну как?

— Все в порядке, — ответил Мурза.

— На, выпей, глядишь, будет потеплее, — и Штырь налил в кружку самогон.

— Ты за ними смотри в оба! — наставлял его Штырь. — Силыч сказывал, что здесь в округе все сволочи. Скот-то весь в лес угнали. В такую непогодь и в лес! Видал, какие бандюги! Так что не гляди, что бороденка — в чем душа держится, — Штырь зло смотрел на Гребенюка. — Он может такое выкомарить, что аж самого фельдмаршала икота проймет. Мы его сейчас расколем. — И он крикнул! — Эй! Партизан! Ко мне!

Гребенюк сделал вид, что это к нему не относится.

— Ты что, оглох? — взревел Штырь и хлопнул по кобуре.

— Это вы мне? — удивился Гребенюк.

— А то кому же?

— Так я ж не партизан, а самый обыкновенный хрестианин.

Мурза диву давался. Сейчас перед ним не тот душевный и умный старик, а действительно какой-то отсталый и забитый «хрестианин».

— Хрестианин? — заржал Штырь. — Так на, выпей за христолюбивое воинство русского генерала Власова.

Вдруг Юра сорвался с передка и остановил Гребенюка:

— Дедушка! Не смей! — и чуть было не выпалил: «За этих бандитов пить!» Но, увидев свирепую рожу Штыря и то, что он взялся за пистолет, сказал, что взбрело в голову: — Ему нельзя. У него желудок слабый.

— От самогонки желудку вреда не будет. — И Штырь протянул Фомичу кружку. — Пей!

Гребенюк, перекрестившись, хлебнул глоток, поперхнулся и закатился надрывным кашлем. — Благодарствую, ваше благородие. Не могу, — еле переводя дух, простонал он. — Нутро не приемлет.

— Не, так не пойдет. Если ты, старик, за освобождение России от большевиков, то, вопреки всяким хворям, должен выпить до дна. Пей! Иначе за шею вылью, — гоготал Штырь.

Но тут Мурза подскочил к Гребенюку и, незаметно от Штыря, подмигнул ему, что означало: «немножко», выкрикнул: