вычеркнул, хотя и голодали вместе, и стихи читали вместе, и «Медик» выпускали, и к

Белле ходили домой, она ему нравилась. Мы с ним душа в душу жили, и вот,

пожалуйста… Чушь, конечно, но неужели я так изменился по причине возврата к

прежней своей фамилии? Писаренко – «был такой». Был, да сплыл, нет его. Спасибо,

Лёня, за подсказку.

На другой день я тоже его не узнал, мантулил угрюмо и сосредоточенно. Ему не

до меня, мне тоже не до тебя. Я избегал встречи с ним даже взглядом – быстрый,

сугубо лагерный рост.

После полудня побежал от дробилки к конвою один из шоблы с криком: «Па-

адскльзнулся! Па-адскльзнулся!..» Конвой – туда. Возле дробилки лежал человек с

пробитой головой, крови из-под шапки совсем немного. Поскользнулся якобы, упал, и

вот так неудачно, не пуховики кругом. Его унесли, и никто не звал санинструктора,

здесь в таких услугах не нуждаются. Забрали сразу Гавроша, Лёню и карзубого

шестерку. В Шизо под следствие. Я закрываю глаза на ужасы, я вхожу в транс, в

спячку. Я проснусь через восемь лет, когда прозвенит звонок, и всё вспомню.

Жить стало хуже, естественно. Каждый день повторение простых желаний. Утром

– прийти в себя, еле-еле встаю, на краю гибели, днём – дождаться вечера, а вечером –

побыть одному хоть чуточку, тем более, я три письма получил: от Веты, от Семена и от

Ольги, сижу и перечитываю второй раз, третий, пятый. И пишу ответы, бодро, лихо и

без соплей.

«Вчера, когда я пришла из института, на комоде увидела от тебя два письма, 11-е и

12-е. Ты пишешь, что накладывал гипс при переломе. А мы были на операции Брякина

в больнице Турксиба, мне очень понравилось, как он оперирует, быстро, чётко и умело.

Профессор Баккал признал, что его ученик лучше учителя, его уважают там и любят.

Мне сразу захотелось, чтобы ты был хирургом, и я тоже. Я буду тебе ассистировать, во-

вторых, это будет наша месть ей, а ты должен быть не просто хирургом, а очень

хорошим хирургом! Стихотворение твое мне понравилось, постараюсь напечатать,

если что, под псевдонимом.

Сегодня 14 ноября, день моего рождения. Мне уже 22 года, ужас! Я сделала день

воспоминаний, перечитала все твои письма, даже на лекции не была. Сегодня у меня

свои деньги, я с удовольствием ходила по магазинам, выбирала для тебя одеколон,

книгу и еще кое-что из твоих любимых сладостей. Но, когда я пришла домой, всё не

уместилось в ящик для посылки, пришлось снова идти на почту…

Включили меня в первую сборную, поеду на соревнования в Ленинград, мой

любимый город. Жду следующего выпуска «Медика» с твоими стихами. Все дни

проходят так, что занята каждая минута, нужно писать и сдавать историю болезни по

хирургии и еще зачет доценту, нужно ходить на тренировку, нужно много делать дома,

мама болеет, а еще хочется почитать, надо и на кружок сходить, и в горы съездить.

Никак не могу в этой суете всё оформить с твоей посылкой. Крепко целую, Ветка».

Пять тридцать утра, гремят удары по рельсу и кричит дневальный: «Подъём!»

Снова между жизнью и смертью. Если возьму освобождение у Вериго, станет известно

Дубареву, прицепится и отправит по этапу дальше, а я здесь вроде уже притерпелся.

Про этап вспоминать тошно, лучше потерплю здесь. Каждое утро после ударов рельсы

и крика дневального мне казалось, рухну и не встану. Другие братья по времени

вставали легче, иные с шутками-прибаутками, помбриг ёрнически запевал: «Утро

красит нежным светом стены древнего-о Кремля-а, просыпается с рассветом вся

советская земля-а»; другой, недавно из малолетки, кричал: «Спасибо товарищу

Сталину за наше счастливое детство!» Он клялся, что в колонии по команде

надзирателя-воспитателя они хором кричали три раза в день после завтрака, после

обеда и ужина вот эту здравицу. Другие с вечера вырубались сразу, храпели, а я лежал,

хлопал глазами и слушал стоны, вскрики, всхлипы, думал, вспоминал, сочинял

помилование, чтобы убедительно выглядело, чтобы тот, кто сядет читать, проникся бы