плотник, другой каменщик, и все филонят, целая бригада валяется по бараку. Мы вас

списываем из медсанчасти на каменный карьер».

Глухова попыталась вступиться, давайте предупредим зека Щеголихина, это у

него в первый раз, но Дубарев упёрся: здесь медпункта не было и не будет, без него

обойдёмся. Ушли. «Это Хабибулин, Женя», – сказал Албергс. Хабибулин, конечно, так

себе человек, но чтобы писать донос – нет, этого не может быть. Обыкновенная

проверка, сейчас они пошли трясти освобожденных у Вериго. Мне совсем не хотелось

становиться жертвой доноса. Полагается отомстить, я не в пансионе благородных

девиц, я лагерник. Но я не буду сводить с ним счеты, я просто поставлю на нем крест.

Сегодня одним человеком на земле стало для меня меньше – смешная месть по

лагерным меркам. Блатные в таком случае суют нож под лопатку или сносят человеку

полчерепа – другим наука! Но по здешним правилам я жить не хочу и не буду. Пока

ещё…

Вечером пришел за мной надзиратель. Собрал я все медикаменты, книги, письма,

занес Феферу Блока, распрощались. Албергс проводил меня до запретки, и пошагал я

впереди надзирателя туда, откуда меня взяли. Хабибулин не виноват, надо смотреть

правде в глаза, это я не смог усвоить простоту обстановки. Освобождать людей надо не

по болезни, а по списку начальства – и Хабибулин не писал бы доносов, хвалил бы

перед Дубаревым своего завмедпунктом и характеристику бы написал на случай

помилования. Что мне стоило эту простую истину взять на вооружение? Однако не

взял. Будь я умнее, не было бы каменного карьера.

Но не было бы и меня – вот что в тысячу раз важнее.

Сильный берет вину на себя – и я беру. Надолго ли меня хватит?..

Я вернулся в свою бригаду, в старый барак.

Вернулся, будто и не уходил, зато бригадники мои ушли. Пока меня мотало с

волны на волну, работяги шли ровно и набирали привычку, сноровку, бригадир дал на

лапу, кому надо, их перестали гонять с места на место, каждый приспособился,

втянулся, омозолел. С Нового года твердо пошли зачеты, день за три, рудник не

простой, молибденовый. Буду я ходить с ними на общие, а пока помантулю вместе со

злостными и особо опасными. Олег Васильевич предложил мне лечь в стационар: чего

ты там не видел на каменном карьере? Нет, покоя мне здесь не будет, и перед Глуховой

неловко, скажет, придуривается. Пойду, куда посылают. Не буду терять свои остатки, я

всё должен пройти. Пригодится. Может, и детей своих буду лучше воспитывать. Да и

себя не повредит. «Возьми мой бушлат новый», – предложил Олег Васильевич. Новый-

то как раз ни к чему, обдерут как липку, туда надо идти в рванье. «Положите лучше в

стационар моего санитара Альбергса».

Вечером я вышел к штабу встречать каменный карьер, его каждый день встречают,

как лейб-гвардии какой-нибудь Семёновский полк. У надзора тоже мандраж, они

выстраиваются возле ворот не только снаружи, но и внутри, непонятно зачем.

Открываются ворота, и зычно кричит конвойный офицер, у каменного карьера и

конвой – волкодав на волкодаве. «Взяться локтями! Первая пятерка – марш! Локти

приж-жать!» Команды как на параде, а мы как зрители на Красной площади. Шагает

пятерка, локоть в локоть, плечо к плечу, монолитом идут, и с каждым шагом

отмахивают уши желтых японских шапок с дырками для шлемофонов,– вот чего у меня

нет, трофейной шапки Квантунской армии. Идут кованые-медякованые, канают гордо

под нашими взглядами, им сам чёрт не брат. На таких Русь стояла тысячу лет и еще

простоит, сколько захочет, а не на тех, кто сидит в кресле и разъезжает в зимах-

лимузинах. Завтра и меня будут вот так встречать. Великое дело театр, зрелище, на

миру и смерть красна.

Вася Морда, будь человеком, у тебя блат везде, достань японскую шапку 62-го

размера.

8

Не камнями мне карьер запомнился и не ишачьим трудом, а неожиданной

встречей с прошлым, горькой встречей. Конвой нас водил крикливый, нервозный,

стервозный, рычали, кричали без умолку, а реакция у зеков обратная, вместо того,

чтобы испугаться и подчиниться, они тоже начинают яриться и шипеть как от плевка на