раскаленную сковороду. Пешком километра два, пошли быстро, потом побежали, будто

сдаем кросс. Мороз больше двадцати, надо согреться. Подгоняют и подгоняют как на

пожар, я не столько от бега, сколько от криков устал. Добежали. Зона маленькая,

часовые на вышках друг с другом переговариваются. Взрывники вольные, всё с вечера

сделали, нам – дробилка, калибровка, погрузка. Тачку здесь величают «машина осо, два

руля, одно колесо». Есть мастера описывать трудовой процесс, я не мастер. Труд создал

из обезьяны человека, говорят классики марксизма. Может быть, где-то и так, но здесь

не верится, наоборот, видишь, как человек превращается в обезьяну. Мороз, варежки из

ваты, брезентовые рукавицы, пальцы у меня длинные, кончики мерзнут, аж ломит зубы.

И ужасная головная боль, как всегда у меня от смены обстановки. Стужа, голод,

усталость, грубость, всё это мелочи. В первый же день какой-то хмырь показал на меня

пальцем: «Вон лепила, сук лечил в двенадцатом бараке». Контрразведка у ворья

получше министерства госбезопасности. Я бы этого хмыря в упор не заметил, он же

меня в тысячной толпе различит. «Эй, лепила, канай сюда!»

У костра трое, один сразу отличается – лицо не злобное, синие глаза, взгляд

открытый. Мальчик жил в хорошей семье, но ему надоело, поменял семью на малину.

Справа от него шестерка, подавший мне команду, скалится щербатым ртом, и слева еще

шестерка, очень похожий на Лёню Майзеля – губы, нос и такой же сутулый. Я

подошел, поздоровался, никто не ответил. «Ты забыл, в какой лагерь попал?– поставил

передо мной проблему карзубый, синий, сморщенный.– У нас правят воры, а сук мы

вешаем». – «Тебе положено вешать, а мне положено спасать. Я обязан лечить и врага и

друга одинаково усердно. Я клятву давал своему богу Гиппократу». – «В самом деле?–

спросил синеглазый.– Студенты клятву дают?» – «Давали,– уточнил Лёня Майзель.– До

революции».– Тон у него как у референта при министре. Сомнений у меня не осталось.

«Здравствуй, Лёня».– Может он уже не Лёня, а какой-нибудь «он же»? Но я не перед

Кумом с ним здороваюсь. Он приподнял шапку – одутловатое лагерное лицо,

огрубелые губы, но голос прежний и глаза. Посмотрел, но, кажется, меня не узнал. Или

ему не выгодно. Встреча просто уму непостижимая. И странной близостью

закованный, смотрю на лагерную шваль, и вижу «Медик» нарисованный, и

очарованную даль. Лёня Майзель, мой собрат по медицинскому институту, севший за

групповой разбой. Он уже три года чалится. Мне его вспомнить легче, я был потрясён,

когда его арестовали, когда судили. Мать его читала у нас «Основы марксизма-

ленинизма», жили они в семейном общежитии. «Я из Алма-Аты, из медицинского

института, Женька Писаренко». – «Был такой»,– отозвался Лёня неопределенно. Не

хочет он якшаться с лепилой, сук лечить не положено. Или что-то еще.

«Был такой» – будто я помер. Учиться в медицинском Лёня не захотел, пошел в

КазГУ на отделение журналистики. Мать его, член партии, отреклась от мужа в 37-м, и

Лёню таким образом спасла, для чего, спрашивается, спасла? Через неделю после суда

над сыном она умерла. Лёне всегда хотелось власти. Отцу его хотелось власти

политической, а сыну захотелось власти уголовной. Как-то еще на первом курсе пошли

мы в Сосновый парк летом, поздно уже, и к нам пристала шпана, обшмонали карманы.

Лёня долго не мог успокоиться: давай создадим свою шайку, вон у нас сколько ребят,

ты боксер, у Султана всегда нож с собой. Отец его пошел по 58-й, а Лёня пошел по 59-

й, бандитизм. Большая голова в юриспруденции поставила эти статьи рядом.

Весь вечер я думал о Лёне. Ему нужна была шайка, чтобы держать в страхе

Сосновый парк, ему нужна была журналистика, чтобы держать в страхе заведения,

учреждения. Газетчики – не правдолюбцы, как принято думать, а властолюбцы. И

сейчас Лёня рядом с вором в законе по кличке Гаврош. Он меня забыл по очень

простой причине – я другой, мне наплевать на власть, а такие Лёне не нужны. Он меня