и решил, нельзя такого человека держать за колючей проволокой. А днем снова карьер,

бег, скрип снега, крики конвоя, потом камень, тачка, костёр, боль в пальцах. Отогреешь

их у огня, начинает голова болеть. Вечером ранние сумерки, тусклый свет, тарахтит

движок специально для карьера, вертухаи следят, как мы, люди каменного века,

копошимся. Туман стелется, бревно горит, все одинаковые, как в давние-предавние

временя.

«Лежат холодные туманы, горят багровые костры».

Никому я не был нужен. И вдруг вечером позвали на вахту, смотрю – женщина.

Она приходила осенью, такая нездешняя, до головокружения вольная, из той, прошлой

жизни – в шапке из песца, в элегантном пальто с мехом, совсем неуместная в нашем

лагере, будто с небес спустилась, и к кому? Прямиком ко мне. Зачем? Спасти меня от

каменного карьера. «Я уже в третий раз прихожу, – сказала она неприветливо, с

укором. – Не смогла вызвать, вас перевели в какой-то барак. – Она не знала, что меня

списали в штрафную бригаду, тем не менее, пришла выручать. Сверху видно всё и

диктуется. Не мужчине, а именно женщине. – Вы сказали, подумаете». – «О чем?» –

«О переходе в самоохрану, – слегка ворчливо сказала она, полагая, что я ждал ее с

нетерпением. – Вопрос решен, требуется твое согласие». – «Спасибо вам, – сказал я как

можно вежливее. – Но я… не буду переходить». – «В чем дело? – спросила она строго и

раздраженно. – Другие всеми силами добиваются, а ты! «Не хочу». Женщина в полном

недоумении. Если в первый раз она меня не разглядела, то теперь я ей совершенно

ясен. Такому лучше с ворьём жить за колючей проволокой, чем на свободе с

нормальными советскими военнослужащими. «Я добилась для тебя разрешения! Там у

тебя будут совсем другие условия, ты избавишься от уголовщины, как ты не можешь

понять?!» Я смотрел в пол и упорно бормотал: «Извините… Не могу. Я хочу работать

по своей специальности». – «Но ты не имеешь права работать по специальности!»

Я не знал, что ей сказать, как ее не обидеть. Скудные мои доводы ей непонятны,

хотя довод у меня совсем не скудный – ходить под винтовкой или водить под

винтовкой? Мне не нравится ни то, ни другое, но ходить для меня легче, чем водить.

«Много о себе думал», – сказала Белла в трибунале. И продолжаю думать. Я не вижу

жалкого своего положения, а эта женщина видит. Мне очень нужна ее забота, только не

такая, другая. Пусть она меня просто помнит. «Спасибо, что вы пришли, это очень

много для меня значит».

Позорнее, чем стать самоохранником, не придумать. Мало ли что статья воинская

– и статья не моя, и армия не моя, и вся служба. Моё – лагерь. Преступление. И

наказание. Каторжные на Руси были всегда, не зря о них песни поют, а про

самоохранников нет ни одной песни, и никогда не будет. Само слово, сама постановка

дела – самому себя охранять, ну не абсурд ли? Есть ли хоть где в мире такая выдумка

без чести и совести? Только коллективное, коммунальное сознание додумалось до

такого унижения. Спасение, но какой ценой? Через унижение. Да я бы немедля оттуда

рванул, и ищите меня, свищите. Здесь меня вышки держат и колючая проволока, а там

ничто не удержит. Зека серые с черным ближе мне и понятнее, чем конвой цвета хаки с

красным. Я понимаю, конечно, их призвали в армию, и они служат, присягу давали.

Меня тоже могли призвать в войска МВД, куда денешься, но одно дело – нет выбора, а

другое – есть выбор. Я выбираю своё, останусь при пиковом интересе, зато не буду

гавкать на таких же, как сам, заключенных.

«Лежат холодные туманы, горят багровые костры».

9

Не первый я на карьере, не я последний. Бог не выдаст, свинья не съест. Утром нас

провожают, каменный карьер уходит первым, вечером нас встречают, каменный карьер

приходит последним. Что еще нужно молодому, честолюбивому? Я становлюсь тверже,

я – камень, говорю себе, я – кремень. Только душа ноет, замирает жизнь. Однако не зря

мне карьер, всё в мире не зря. Встретил здесь двух замечательных стариков. Один в