на вытянутую руку и глядя в него как в партитуру: «Заканчивается-а первый го-о-д

второй половины-ы двадцатого столетий-йя, – и дальше скороговоркой, – которое

будущие историки несомненно назовут веком коммунизма».

Молодцы мужики, надо мне научиться у них дурачиться. «Позвольте от Азии

перейти к Европе, – сказал Фефер. – Французские лакеи американских

поджигателей войны выпустили на экраны Парижа провокационный фильм

«Грязные руки», состряпанный по сценарию реакционного писателя Сартра. Вы

знакомы с Сартром, зека Спиваков?» – Спиваков поставил мне мат, обозвал Фефера

провокатором и предложил мне ещё партию. Я вспотел в дурацкой повязке, снял её

и сказал Феферу, что зашёл по делу, посоветоваться. «К кому ты зашёл! – плачущим

голосом сказал Спиваков. – За советом! Пожалей свою маму». – «У нас во время

операции умер больной, хлеборез Ерохин, могут хирургу намотать срок». – «Колян-

хлеборез дуба дал? Да вас там перестрелять мало! – воскликнул Фефер. – Ему же до

выхода три дня оставалось».

Я пришёл за советом и услышал: расстрелять мало. Начал оправдываться –

рана была глубокой, целились в сердце, удар сильный, повреждены крупные

сосуды, развился отёк и началась гангрена. Я так живо описал картину Феферу,

утяжелил всё и усложнил, что получилась убедительная версия, даже для Кума

годится. «Теперь нам с хирургом собираются навесить срок». – «Могут, если

захотят, – сказал Александр Семёнович. – Надо сделать, чтобы не захотели.

Вольняшки участвовали?»

Они с Волгой разные, но пользуются одной мозговой извилиной, и уголовник,

и политический. – «Участвовала начальница стационара Глухова, жена майора из

управления». – «Так в чём дело? У матросов нет вопросов, муж её защитит, а заодно

и вас». – «Если не задумал жениться на молоденькой»,– добавил Спиваков. – «Но

Глухова от участия в операции отказалась. Валит всё на нас. Два зека спелись и

хотят посадить начальницу». – «Правильно, сажайте её, только в этом ваше

спасение. Ничего не подписывайте, соберите медицинскую литературу, забейте

мозги под завязку и валите всё на Глухову, чтобы им не выгодно было заводить

дело. Придумай криминал, Женя, ты же можешь сюжет сочинить». – «А как быть с

правдой, Александр Семёнович?» Спиваков не просто засмеялся, он заверещал как

поросёнок, которого режут долго и без ножа.

«О какой правде ты говоришь? – возмутился Фефер. – Чтобы по правде

самому сесть и посадить коллегу? Просто правды не бывает, она обязательно кому-

то выгодна, читай Ленина». – «Чему он учит детей! – воскликнул Спиваков. –

«Правды не бывает».

«Ты абстрактный гуманист, Женя, – определил Фефер. – В принципе ты

прав, но таким не только в лагере, но и на воле жить нельзя. Пришёл за советом –

получай. Спасение только в том, чтобы валить всё на Глухову – всё!– и закричал,

завопил – Ибра-ай!» Появился шестёрка Ибрай, мужичонка лет сорока, в руках

чёрный, бархатный от копоти чайник. Шестёрки не только у блатных, есть они и у

политических, старый битый лагерник на хорошей работе старается себе завести

прислужника, вроде денщика. Выпили по кружке с сахаром вприкуску, с сухарями,

вспотели. Крепкий горький чай. Сам Фефер пил чифир, ему надо взбодриться. Я не

любил чифир, один раз попробовал и два раза чуть не сдох – сначала от тошноты, а

потом от головной боли. Мою тему закрыли как совершенно пустячную, ни слова о

ней. Мне стало, как ни странно, легче. Может быть, я за этим сюда и пришёл, чтобы

убедиться: всё это мура, мелочь. Спиваков пристал ко мне играть на льготных

условиях, без повязки и без ферзя. «Не паникуй, Женя, – сказал Фефер. – Я ещё не

встречал зека, чтобы по воинской статье досиживал до конца. Обязательно выйдешь

раньше».

Я ушёл, набрался зековского лихачества, где наша не пропадала. Больше

вышки не дадут, дальше Колымы не пошлют. Я шёл по вечернему лагерю, туман,

свет, ноздри слипались от морозного воздуха, поздно уже было, если остановит