сроком кому-то из нас. Судя по тону, Дубарев выгораживает Глухову, а меня хочет

притянуть за уши. Я объясняю, в одиночку хирург действует только в безвыходных

обстоятельствах, а в нормальных условиях стационара оперируют трое как

минимум, а то и четверо.

«Почему ты хочешь скрыть, что оперировал Пульников? Глухова терапевт, а

не хирург». – «Она врач и обязана делать всё. В этот день она сама оперировала

больного с грыжей. Пульников был ассистентом. Я отвечал за инструментарий». –

«Ты мне ответь одним словом: кто оперировал зека Ерохина?» – «Одним словом

нельзя. Оперировали трое: Глухова, Пульников и я, зека Щеголихин». – Мою правду

он расценивал как попытку выкрутиться. – «Врач Дикман показывает, когда она

вошла в операционную, то оперировали двое – зека Пульников и зека Щеголихин. У

больного уже не было пульса, он умер по вашей вине. А Глухова стояла около

столика с инструментами. Хватит врать!» – «Когда больной потерял сознание,

Глухова растерялась, ушла от стола, и приказала мне стать на её место».

Он уловил в моём голосе железо, не пробьёшь. Молча начал писать, макая

ручку в низенькую чернильницу. Он сидел, а я стоял, хотя в кино следователи

предлагают сесть, закурить, располагают к откровенности, сопли разводят. Здесь же

нет – я посижу, а ты постой, срок у тебя длинный, еще насидишься. Стою, смотрю в

пол, шапка в руках. Желтоватые плахи выдраены, на такой плахе раньше рубили

головы. Перевёл взгляд на сейф, там шкатулка лакированная, выложена соломкой

желтенькой. Такие поделки я видел у больничного раздатчика Феди Пионерки, ему

кто-то делал за миску каши. Такая же была в амбулатории у капитана Кучмаева. А

Пионерку утопили воры в больничной ванне. Чисто и без последствий.

«Распишитесь». – Он вертанул лист, придерживая пальцем за уголок.

Полагается прочитать, но мне плевать, подписываю. Шустришь ты, Дубарев,

черноту раскидываешь, но это не моё, а твоё подлое дело, не хочу я взирать на

твои грязные каракули. Бланк, между прочим, знакомый, типографский, чёрные

буквы поверху: «Протокол допроса обвиняемого». Он действительно мне клепает

дело.

«Иди в барак, вызовем». Я пошёл. «Стой!» Я остановился. «Закурить есть?»

У него совсем другое лицо, не хамское, простецкое, будто мы с ним оба зека, и есть

о чём поговорить. – «Я не курю». – «У меня в тебе как к врачу личный вопрос.

Сядь, посиди». Я сел на скамью, смотрю, слушаю. – «Сердце булькает, понимаешь?

Что это может быть? Бульк-бульк! – а потом опять ничего. – Он пальцем покрутил

слева по своему кителю, несколько даже смущённо, что вот про себя заговорил. –

Переворачивается. Сижу-сижу, а оно бульк – и перевернулось».

Возможно, экстрасистола, бывает при неврозах, при ревматизме, миокардите,

при всяком нервном напряжении. – «Вы можете у себя найти пульс?» Он протянул

мне руку, из рукава вылезло нечто удивительно хилое, бледное, с синими венами, он

истощён как последний доходяга. – «Вы сами найдите пульс. Если заметите, что

один-два удара выпадают, значит, ритм нарушается, надо обратиться к врачу. У нас

хороший терапевт Вериго. Или в Абакан на консультацию».

Он достал мятую пачку «Беломора», подвинул мне – закуривай. Почему он так

изменился вдруг, совершенным простаком стал – «сердце булькает».

«А как вообще жизнь, Иван, обижают тебя блатные?» Я чуть дымом не

подавился, Иваном меня тут никто не называл. Растрогал он меня, как пацана.

«Всякое бывает… Блатные или не блатные, тут не курорт». – Сказать, «обижают»,

значит, клепаешь на них, потребует назвать конкретно, «не обижают», значит,

заодно с ними. Дубарев научит меня осмотрительности, чему ни в школе, ни в

институте меня не научили.

«Ты честный зека, Щеголихин, настоящий советский человек, – серьёзно и

проникновенно сказал Дубарев. – Мы проверили твоё дело, преступление

случайное, по недоразумению. Но если наказание дано, надо отбыть его честно, не

смыкаться с преступным элементом, с рецидивной прослойкой исправительно-