Как малышу перед поркой. Я легонько поцеловал её, потом ещё, не в силах унять

дрожь, схватил её всеми руками и ногами, готовый к главному и последнему, от чего мы

уже не уйдём, не увернёмся, мы беззащитны перед силой природы…

Но это я так считал, а Лиля стала доказывать, что думает совсем иначе. Я срывал с

неё блузку, а она толкалась, лягалась, причём не понарошку. Я остывал на миг, бормотал

глупые, ужасные слова, снова распалялся, налетал, а она смеялась и отталкивала меня

голыми, совсем голыми ногами, будто за тем и пришла, чтобы показать мне, так и быть,

по-дружески, откуда у неё растут ноги. Я слетал с койки как мячик раза три, а она

смеялась, нашла забаву. Меня дразнил её смех, звал-призывал, так может смеяться

только девка с опытом, всё-всё познавшая и теперь хохочущая над зелёным юнцом.

«Оказывается, твои бёдра имеют не только форму, но и содержание», – сказал я,

запыхавшись, как после кросса на три тысячи метров. Она просто залилась смехом.

Издевательским. «Твои толстые, твои мощные бёдра могут слона свалить». – Я ей

мстил за её дразнящий, манящий, женский, бабий смех. «Как ты сказал, повтори!

Скажи, что мои бёдра не толстые и не мощные, а изящные и правильной формы». – «А

что в награду?» – «Кукиш с маслом! Вот!» – И показала, сунула мне прямо под нос

фигу, а сама тоже дрожит, я вижу, но она прежде умрёт, чем подчинится. Может быть,

она надеялась, что я её грубо сломлю, я сильнее, ждала, может быть, но не стану же я её

насиловать, как фриц. И всё же предпринял ещё одну сокрушительную атаку, и она

меня так толканула, действительно, будто конь лягнул, я слетел, я так и присел, за

живот схватился – ой, где лазарет! Столько было потрачено сил с обеих сторон, и всё

попусту. Я ей так и сказал. А она опять рассмеялась. «Для тебя – да, а для меня – нет.

Мы с тобой по разные стороны баррикады». Ещё хуже, такого бастиона не знала

история. Хорошо ещё, среди девчонок тогда не было каратэ в моде.

Мы уснули перед самым рассветом, усталые, измотанные своей междоусобицей.

Одетые. Рядышком. Про Валерку даже не вспомнили, и разбудила нас старшая вожатая,

вернее, меня одного – иди на кухню. Она ничего не сказала, увидев Лилю на моей

койке, но наверняка подумала про то самое. А я не хотел развеивать её заблуждений.

Хотя за аморальное поведение полагалось тут же изгнать из лагеря и сообщить в райком

комсомола… Мы лежали такие юные, такие спелые-загорелые, мне уже семнадцать, ей

шестнадцать, а Екатерине Дмитриевне уже за тридцать, она совсем пожилая по нашим

понятиям. Увидела, мы вместе спим, значит, всё между нами произошло, и мы уже

обнаглели, не прячемся. Никто бы не поверил, сколько бы мы ни клялись, что Лиля не

отдалась мне ни в ту ночь, ни в какую другую. Никогда…

Утром на линейке, в торжественный момент подъёма флага завизжали девчонки:

«Вале-ерка! Вале-ерка там!» На вершине горы над самым лагерем сидел Шматов, как

коршун на кургане. Сидел и скалился. Линейка распалась, все сбились в кучу. Валерка

посидел-посидел, размахнулся и бросил камешек прямо в нас, небольшой, но опасный,

поскольку с высоты. Опять последовал приказ изловить, а у меня и без приказа кулаки

чесались. Надо же быть таким настырным. Лиля заявила: я тоже пойду, он из моего

отряда. Она упрямая, надо сказать, старалась ни в чём не уступать мне. Разозлил меня

Шмат, плевать ему на всех нас, комсомольских работников, холуёв, в его уличном

представлении. Пока я долез бы до вершины, – а гора крутая, я уже лазил, пыхтел, –

Валерка мог преспокойно уйти поверху хоть вправо, хоть влево, а вечером снова

паника. Гора походила на полураскрытый зонтик: спина – ложбина, спина – ложбина.

План захвата простой – я втихаря выхожу из лагеря и по дальней ложбине поднимаюсь

на самый верх, чтобы оттуда ринуться, как беркут на суслика. А лагерь тем временем

занимается своим делом по расписанию, изо всех сил доказывая, что на Шмата всем

наплевать. Пошёл я на подъём, а солнце с самого утра уже пекло вовсю. Пока я