коридорчике упала, ушиблась, на щеке у неё ссадина. Уложили её на топчан, она лежит,

и никого не хочет видеть – вот такой поворот. Лежит и твердит одно: всё равно уеду

домой без вашего освобождения, уеду и не приеду. Она быстро всех разозлила, как это

понять – «всё равно уеду»? Райком нас послал на три сезона, мы обязаны подготовить и

провести три прощальных пионерских костра. Я ухожу, а ей ещё целый месяц – ну и

что? Неужели в колхозе лучше? «Уеду и не приеду». Если заберут Ваню, сказала ей

старшая, дадим тебе один день на проводы, а потом опять в лагерь, как же иначе? Ты

комсомолка, а время военное.

Пришла полуторка, привезла полный кузов продуктов, мы их сгрузили на кухню и

поехали в город – втроём, Зоя, Лиля и я. Старшая всё-таки имеет подход, мирно сказала

Лиле, чтобы она полежала дома, подлечилась и вернулась. «А ты, Ваня, приезжай хоть

на полчаса, мы тебе устроим проводы, это нужно пионерам с воспитательной целью».

Щека у Лили опухла, бурая от йода, но Лиля всю дорогу смеялась. Сейчас она

маму напугает до смерти своей болезнью под названием «рожа». Приехали в город, и

втроём успели в летний «Ала-Тоо» на американскую кинокартину «Серенада солнечной

долины». Утром я прибыл в военкомат к десяти ноль-ноль – обычная медкомиссия для

допризывников моего года рождения. Ни кресла, ни выдувалки, беглая комиссия,

быстрая. Однако вопрос, зачем она мне, если я всё прошёл и числюсь уже два месяца за

2-й частью? Что меня ещё смутило? Председательница комиссии, тоже хирург, крупная,

властная женщина, спросила для анкеты, где я работаю. «В пионерлагере

Шестидесятого завода». – «Так завод тебе даст бронь». У меня сразу в мозгу схема: как

только Пролетарский райком послал меня в лагерь, так завод меня забронировал.

Имеют ли они право давать бронь без моего согласия? Имеют, время военное. Но

предупредили хотя бы. Я пошёл во 2-ю часть, она занимается исключительно военно-

учебными заведениями, там свой учёт, личные дела, всё своё. Нет, сказал мне старший

лейтенант, никаких перемен, набор будет в августе, а на комиссию вызывают всех

допризывников, выдать им приписные свидетельства. А если они меня шуганут в

пехоту? Нет, сказал старший лейтенант, двадцать седьмой год пока мобилизации не

подлежит. «Пока». Но как я узнаю про набор в авиацию, если торчу в лагере?

«Явишься сюда четырнадцатого августа в десять ноль-ноль». Он выписал мне другую

повестку, чтобы я её предъявил по месту работы.

Вместе с Лилей мы возвратились в лагерь, вся её болезнь прошла. Я ей сказал,

чтобы она извинилась перед старшей и перед начальницей лагеря Идой Григорьевной.

«Потерпят. Мне было плохо, а они меня посчитали за симулянтку. Они говорят, я тебя

не заслуживаю, мне Маша передала. У Вани, видите ли, золотой характер, а Лиля ещё

та штучка». Они её обидели бабскими судами-пересудами.

В лагере я сразу к Иде Григорьевне, показал повестку – скоро в армию, в лётное

училище. «И не жалко Лилю оставлять?» – «Она будет меня ждать, – холодно и твёрдо

сказал я, помня о сплетнях. – А потом мы поженимся». – «Вы хорошая пара, – сказала

Ида Григорьевна, – очень друг другу подходите. Так бывает у людей, которые долго

живут вместе».

Мы с ней вместе душа в душу с февраля 1940 года. Пятый год.

«А не получится так, что военный завод даст мне бронь?» – «Ты поговори с

Мишей Лещенко, он завтра-послезавтра приедет в лагерь». Разговор короткий, вроде

понятный, но, как вскоре оказалось, совсем непонятный, поскольку я думал об одном –

идеальном, а Ида Григорьевна подумала о другом – реальном.

Комсорг завода Миша Лещенко был мне послан Богом, но как всегда у чёрта

оказалось больше шансов захватить мою душу. Невысокий, чернявый, шутливый Миша

был типичный вожак молодёжи, он контролировал все наши дела – прочитывал

стенгазету и «Боевые листки», прослушивал самодеятельность, вникал в распорядок

дня, проверял калькуляцию у поваров и придирался ко всему со знанием дела.

Обязательно похвалит за то-то и то, обязательно отчитает за вон то и вот это. Так