варежки или носки, свою карточку, и он не расстанется с ней, может быть, до

последнего своего часа. «А до смерти четыре шага…» Они шли рядом с матерями, эти

девчонки, и плакали от души, будто давно любили этого стриженого юнца, от общего

горя плакали и от своего личного счастья. А парни топали и пели: «До свиданья, мама,

не горюй, на прощанье сына поцелуй…» Девчонка гордо объявляла всем, что ждёт

такого-то, с именем и фамилией, писала письма и сама становилась другой, следила за

войной, усложняла и возвышала свою судьбу. Ждать любимого было счастьем более

высоким, чем быть рядом с ним. Лиля к этому стремилась, готовилась ждать меня. Пока

она со мной лишь дружила, а не ждала, как Таня Калитина. Ждать означало на просто

любить, но любить самоотверженно. Пройдут годы, в это трудно будет поверить, но

свидетельствую и присягаю – так было!

«Кончится война, – сказала Лиля, – ты будешь уходить в полёт, а я буду ждать,

встречать, провожать и махать платочком». Мы спускались с горы в спящий лагерь,

Лиля уходила в палату к своему отряду, а я на свою койку под старой урючиной

неподалёку от входной арки «Добро пожаловать». Днём здесь стоял пионерский пост, а

на ночь оставался я с наказом начальницы – спать и смотреть в оба. Лагерь, кухню в

основном, охранял дедушка Хасен с ружьём, он часовой, а я вроде подчаска, но кто из

нас крепче спал, сказать трудно.

Однажды вечером перед самым отбоем поднялась паника – в лагерь вернулся

Валерка Шматов, отчисленный два дня назад. Вернулся не с повинной, а с намерением

посчитаться со своей вожатой Лилей Власовой. Он даже нож показал своему дружку, о

чём сразу вся малышня узнала. Для паники, в общем-то, основания были. Старший брат

Валерки, известный всему городу Колян Шмат уже побывал в тюрьме за грабёж, да и

сам Валерка дрался, дерзил вожатым, не носил галстук, а с мальчишек срывал либо

делал удавку, за что его и отчислили. Пацаны в войну взрослели быстро, а хулиганьё

тем более, если имели такого брата, как Шмат. Лагерь переполошился не зря.

Пятнадцатилетний Валерка представлял реальную опасность. Дома ему дали взбучку, и

послали обратно просить прощения, но кодекс чести не позволял ему извиняться, а

обязывал мстить. Тем более что вожатая была такая же школьница, подумаешь, на два

класса старше.

Поймать Валерку поручили мне, естественно, больше некому. Уже в сумерках я

обошёл все ближайшие кусты, зовя Валерку и предлагая ему сдаться, но тот не

отзывался. Дети волновались, боялись заходить в палату – вдруг он под койкой

спрятался. Старшая всем объявила, нас будет охранять дедушка Хасен, ружьё у него

заряжено. Старый Хасен с берданкой наизготовку прошествовал через весь лагерь мимо

столовой, мимо кухни, упёрся в гору и там бабахнул в воздух. В чёрной тьме из ствола

его вылетел фонтан, как из огнемёта, после чего ружьё распалось на ствол и приклад и

ещё на куски верёвки, которой эти части были обмотаны. Старшая объявила,

отчисленный Шматов испугался и побежал домой, спите, дети, спокойно. Лагерь вроде

утихомирился, дети разошлись по местам, я тоже отправился под урючину, улёгся, глядя

на небо, слушая листву, и вскоре услышал шаги. Вполне возможно, Валерка решил

откликнуться на мой зов. Я вскочил.

Пришла Лиля со своей подушкой. «Ты думаешь, мне не страшно?» – Голос,

впрочем, не слишком испуганный. – «Страшно, конечно, страшно! – Я был на седьмом

небе. – Вот придёт и зарежет тебя. Как курицу». – Я ликовал. Почему Валерка раньше

не додумался навести панику?

Лиля положила свою белую подушки на мою койку. – «Если ты рыцарь, то

уступишь мне своё место. – Она без спроса стянула моё одеяло, отвернула мою

подушку, вытянула из под неё телогрейку и бросила на траву. – Вот здесь ты будешь

спать». Я согласен. Хотя бы уж так для начала. А там посмотрим. Она села на мою

постель, я тоже сел, но подальше, чтобы не спугнуть прежде времени и чтобы она

ничего такого не заметила. «Ну? – сказала она. – Ты будешь ложиться на телогрейку?» –