в нем уже под сотню килограммов... в поросенке, то есть!.. Одного заколешь к

рождеству, другого - к пасхе. Ешь вволю собственную свининку. А лишнюю можно

и на базар свезть - вот тебе и деньжонки! Рубль обернется сотнею! Во!

Двор свой бадя Василе держал в прежнем виде - не развел в нем-

виноградника, как делали другие. Огород и сад были у него отделены забором.

Показал он мне и то и другое. При этом вел себя чрезвычайно деликатно: не

спрашивал, почему я сижу здесь, скучаю от безделья, растранжириваю попусту

время. Возможно, и слышал бабью выдумку относительно мнимых моих похождений

в Москве. Слышал, но не справлялся у меня, правда ли то, что я бегал по

ночной столице нагишом. Словом, не лез в душу, не совал свой нос в чужую

тарелку, как сказал бы мой дед.

– Ну что за порядок такой?!
– рассуждал почтальон. - Когда у тебя

много детишек и из-за них, паршивцев, ты не можешь работать в полную силу,

заработок твой мизерный. А их, ребятишек то есть, надобно кормить, поить,

обувать, одевать... Растить, одним словом... Но вот дети выросли - сами

зарабатывают. У тебя же, их отца, появилась уйма времени, зарплата твоя

резко возрастает, поскольку трудиться на обчество стал больше. А тебе ни

обувать, ни одевать, ни кормить, окромя одной жены, больше некого. Какой же

это, к дьяволу, порядок! Будь моя власть, я распорядился бы по-другому. Я

сделал бы так, чтоб человек получал большую зарплату, когда у него малые

дети. А когда они подрастут, обзаведутся собственными семьями, отделятся от

родителей, зачем тебе она, большая-то зарплата?! Куда, скажем, мне ее

девать?..

– Ну, хватит философствовать, бадя Василе! Чуток подбросили тебе к

твоему почтальонскому окладу да инвалидную пенсию собес маленько увеличил -

а ты уж и расхвастался, о каких-то новых законах толкуешь. Оставь-ка их тем,

кто их принимает, а сам иди в избу: обед, наверное, остывает...

Все то время, пока мы с мужем Аники вели этот немудреный разговор, она,

затаившись, внимательно слушала нас и зорко наблюдала за нами. Увидав, что

мы собираемся отобедать у нее, метнулась с графинчиком к погребу.

Наполнившись холодным вином, графинчик этот сейчас же запотел, окинулся

слезой, заигравшей на солнце. Ловко прихватив его за ледяное горлышко своею

единственной проворной рукой, бадя Василе стал разливать белое, с золотистым

оттенком вино по стаканам. Разливая, рассказывал, как он его делал, где, на

каком склоне горы находится его небольшой виноградник, каким был прошлый

год - благоприятным для винограда или нет, как созревал урожай. Заметив, что

первый стакан уже опорожнен, а бадя Василе не спеша продолжает свое

повествование, Аника выхватила из рук мужа графин.

– Монаха и то нельзя долго удерживать в гостях. А то заскучает и

полезет к хозяйке на печку!
– заметила она.

В переводе на простой человеческий язык это означало: нечего болтать й

держать стаканы пустыми.

Теперь Аника наполняла их сама. Вино солнечно сверкало, шипело и

пузырилось, как шампанское, тонкого стекла высокие стаканы тоже покрывались

бисеринками влаги. Следя за тем, чтобы посудины наши не пустовали, хозяйка

жаловалась на мужа:

– И талоны у него на бесплатный проезд есть, да разве моего муженька

сдвинешь с места! До сих пор не собрался проведать сыновей в Донбассе!..

– Служба, Аника, у меня такая, не отпускает, - слабо защищался Василе.

– Плюнул бы ты на эту службу аль привязал ее к забору! Другие ездят.

Одних спекулянтов развелась пропасть. Носятся черт знает куда... Только ты

сидишь, как наседка на яйцах!

– Объясняю тебе толком. Почта есть почта, ее не оставишь и не

привяжешь к забору. День, ночь, стужа, слякоть, а почта должна работать.

– Сама бы поехала к сынкам, да вот связалась с этим проклятым ковром.

Мужа почта, а меня он, ковер, не пускает...

Аника нередко сетовала на то, что многие в ее родном селе живут по

старинке, чураются всего нового, а сама не могла изменить прежним привычкам.

Держала овец, стригла их, пряла шерстяные нитки, устанавливала в избе