этой впадинке, мой ручей в реку впадает. Снежный козырек

над обрывом навис, ледяными наплывами все намертво

сковано.

Тишина.

Но что это? Словно голос синички-теньковки часто-

часто выговаривает:

— Теньк-теньк-теньк...

Но не птица это, не синица, а мой ручей выбрался из-

под снега, пробился сквозь ледяные надолбы, тоненькой

струйкой падает в еле приметное оконце — полынью на реке и

будто радостную песню поет. Вот он, мол, я. Добежал!

ЛИСТЬЯ

Первые дни отпуска пролетели незаметно.

Трогательная забота матери, встречи с друзьями детства — все

это радовало майора, волновало, наполняло душу сладким

хмелем полузабытых воспоминаний.

Но потом его как-то исподволь охватила безотчетная

тоска. Дома сидеть скучно, друзья заняты на работе. Он

бесцельно бродил по городу, с тревогой думая, что впереди

еще целая неделя.

Однажды поутру он забрел в городской парк. Прямые,

уходящие вдаль аллеи были пустынны. Лишь кое-где на

скамейках судачили старушки да из зарослей орешника

доносился бойкий пересвист синиц.

Майор бездумно шел по аллее. А над ним желтыми,

багряными, оранжевыми красками бушевала золотая осень.

Раскидистые клены будто нехотя роняли на дорожку, на

скамейки влажные от ночного тумана листья. Майор

машинально собирал их. Когда в его руке оказался большой

букет, он прижал его к груди, остановился, будто припомнил

что-то.

Это было словно вчера.

...Пятнадцать лет назад они шли с Наташей по этой же

самой аллее. Он украдкой от прохожих срывал с кленов

желтые листья. А она, мягко придерживая его, укоризненно

шептала:

— Не надо, Алеша. Ты же не маленький. Ведь ты уже

лейтенант.

Набрав полный букет листьев, он предложил его

Наташе.

— Не возьму, — решительно отказалась она. —

Говорят, желтый цвет — к измене...

Сейчас Наташа далеко-далеко, на востоке, в маленьком

городке, который давно уже стал для нее и для майора

родным. Поехать в отпуск вместе с мужем она не смогла.

Наташа — учительница, а в школе уже начались занятия...

Листья медленно падали на дорожку. Майор

затуманенным взглядом следил за их полетом.

Неожиданно он повернулся кругом и зашагал к выходу

из парка. В руке у него был букет кленовых листьев. Он шел

быстро, размашисто, как привык ходить в солдатском строю.

Вот и родительский дом в три окошка.

— Мама, — сказал он, переступив через порог, —

мама, собери мне чемодан. Ты прости, мама. Я завтра уезжаю.

Кажется, она поняла.

Ведь и тогда, пятнадцать лет назад, в такой же осенний

день, когда ее сын пришел со свидания с любимой девушкой, в

руках у него тоже был золотой букет кленовых листьев.

ЛЮБИТ — НЕ ЛЮБИТ

Иду ромашковым лугом. Белым-бело вокруг. Сонные

шмели лениво копошатся в цветочных венчиках, сыто,

умиротворенно гудят. Липкие нити повилики цепляются за

ноги. Где-то в дальнем березняке насвистывает иволга.

Густым медовым настоем тянет с клеверного поля.

Да, здесь ничего не изменилось, все осталось таким же,

каким было восемнадцать лет назад, в мой первый

лейтенантский отпуск в родные места.

Я беру в руки ромашку и медленно обрываю лепестки

любит — не любит, любит — не любит...

Не любит.

Точно так же нагадала мне ромашка и восемнадцать лет

назад. И — чего только не бывает в молодости! — я поверил

белолепестковой гадалке и ничего не сказал ей, школьной

моей подруге, самой звонкоголосой и ясноглазой среди своих

сверстниц.

Уехал, трусливо бежал от нее и от самого себя.

И вот сегодня я снова в родных краях, снова встретил

ее, красивую, рано поседевшую, с почти взрослой дочерью, и

прочел, вернее угадал в ее глазах невысказанную боль.