Шрифт:
– Егор, что ты... одумайся...
Он ничего не видит и не слышит, надвигается, как неотвратимая лавина. Макора
закрывает глаза...
В это время гремит крылечная дверь, в сенях слышится топот.
– А ну-ка, Макора, угости нас шанежками!
В облаке пара Егор видит смутные фигуры конюхов в дубленых полушубках. Они
раздеваются, трут озябшие руки, весело переговариваются.
– И погодушка, будь она неладна...
– Насквозь продуло, кажись. Все печенки-селезенки заледенели.
– Ничего, сейчас Макора нас горячим чаем отогреет. Есть, Макора, чай?
– Спрашиваешь! Макора – девка аккуратная, у неё всегда всё в норме...
Конюхи пьют из жестяных кружек крутой кипяток, обжигаются, уплетают за обе щеки
румяные шанежки. Егор сидит молча, не смея поднять на них глаза. Ему кажется, нежданные
гости поняли, что произошло в избушке перед их приходом, и смеются над ним, Егором,
попавшим в такую глупую историю. Он готов бы провалиться на месте, да лавка-то прочная,
черт её побери. А Макора ходит легкая, проворная, угощает конюхов, хлопочет у стола. А
глянет искоса на Егора, улыбнется одними уголками губ. И в глазах столько смешинок... Не
смотри ты в эти глаза, Егор, не смотри...
3
Перед рождеством в Сузём приехал Синяков. В районе ему строго наказали, чтобы в эти
дни ни один сезонник не выехал из лесу. А как их удержишь, если захотят выехать? Синяков
обошел все бараки, где разместились сосновские мужики. Настроение было рабочее, о
выезде домой большинство и не помышляло. Люди приехали в лес не игрушками играть, а
зашибить деньгу, какие уж тут праздники. Синяков заглянул в барак, где жили кулаки. Эти
ведь богомольны и хитры. Ждут христова праздника, чтобы улепетнуть. Но кулаки были на
месте, все со скорбными лицами ужинали, каждый в своем углу.
– Проверяешь, Федор Иванович? Всё наперечет, кулак к кулаку, – сострил кто-то.
Синяков на остроту не откликнулся. Осмотрел барак, постоял, подумал.
– Чтобы ни одному не отлучаться без моего ведома. Ясно? – сказал строго.
– Яснее уж нельзя, Федор Иванович, – послышался опять тот же голос. Синяков
повернулся по направлению к нему, поикал глазами говорившего, видимо, не нашел.
– Будет яснее в случае чего. Твёрдое задание выполнить – раз. Из лесу не выезжать до
весны – два. Пустыми разговорами не заниматься – три. Вот вам и весь сказ.
Он вышел из кулацкого барака успокоенный. Всё в порядке. И только он сказал или
подумал про себя, что все в порядке, как навстречу ему попал Егор на своем Рыжке.
– Ты куда, Бережной? Ведь уже поздновато в делянку-то...
– А я не в делянку, домой.
– Домой? Как так? Ты что – ошалел?
Егор расправил усы рукавицей.
– Чего мне шалеть! Взял да и поехал, не привязанный. Садись, тебя подвезу. Дома-то
баба ждет, небось...
– Баба! Я тебе покажу бабу. Заворачивай оглобли!
Синяков ухватил Рыжка под уздцы. Меринок шарахнулся, заплясал. Егор натянул вожжи.
– Отпусти-ка, Фёдор, подобру-поздорову, без греха...
Рыжко тряхнул головой, вырвался, оглоблей отбросил Синякова в сторону. Егор
оглянулся, помахал рукой. Синяков даже побагровел от обиды.
– Ишь ты какой...
4
«Вот я какой! Сам себе хозяин, никому не должен, ничем не связан, – думал Егор,
прислушиваясь к скрипу саней. – И Синяков мне не указ. Кланяться не буду, укора не снесу.
Захочу – уеду, не захочу – останусь... Нечего ему, Федюне, за мою оглоблю хвататься. А то,
пожалуй, поддайся им... Тут Синяков тобой командует, а там отставной псаломщик носом
крутит. На меня он, Харламко, горб ломает, извелся совсем человек, одна тень осталась...
шире печи. Пущай он на меня не работает, не пропаду как-нибудь, прокормлюсь... Смех и
грех, с Харламком поссорился, с Синяковым погрубиянничал... Чего такое со мной делается,
неуж я эдакой неуживчивый?..»
Трухтит Рыжко неспешной рысцой, на ходу подхватывает мягкий снег языком, почуяв