Круто посоленный ломоть хлеба и в обед и в паужну3 – вся еда, некогда и негде разводить

застолье. Зато вечером ведерный чугун каши-поварихи с маслом и толокном плотно

укладывается в желудки. И всю ночь до утра крепок жилой дух в лесной хижине.

Лесорубы коротают время до сна побасенками да бывальщинами, до коих охочи русские

люди. Егор Бережной слушает, посмеивается, порой крякнет, мотнет головой, если

рассказчик очень уж круто загибает.

1 Веретия – высокое сухое место в болотистом лесу.

2 Ряднина – грубый холст домашнего изготовления.

3 Паужин – перекуска между обедом и ужином.

Больше всех потешает Харлам Леденцов, мужик, а на мужика не похожий. Выпуклые

совиные глаза, щёки оладьями, нос острый, с горбиком, а под ним усики бабочкой, под

усиками оскал крепких зубов. И над всем этим могучая грива курчавых волос. Глотка у

Харлама такая, что захохочет – с елей куржевина сыплется. Был Леденцов на германской

войне, попал к немцам в плен, вернулся – стал псаломщиком в приходе, а закрыли церковь,

начал бродить по округе, занимаясь тем и другим и черт знает чем, бросив немудрящее

крестьянское хозяйство на испитую и пришибленную жену. От немецкого плена остались у

него эти фасонистые усишки да пиджак с закругленными полами и прорехой сзади, которую

мужики насмешливо называли порулей. От приходского клира он усвоил манеру речи

врастяжку, десяток церковнославянских слов и пение по гласам. Больше всего на свете он

любил баб, водку и лясы. Бабы к нему льнули, как мухи к навозу. Косушка, если не было

своей, находилась у приятелей. А лясы завсегда с собой, стало бы охоты точить. В лесную

ватажку попал Харлам по нужде. Купчиху Волчанкину, которая его щедро питала, разорили.

Крест с колокольни свалили и приперли им ворота на паперть – псаломщик лишился дохода.

Идти куролесить зимой – не та пора. Вот и пришлось податься на лесной промысел.

Лежит Леденцов на нарах, гладит брюхо, топорщит усики и от нечего делать показывает

мужикам, как поют на гласы. Всего-то гласов восемь, и любую молитву либо песню можно

пропеть на любой из них.

– Вот так. Имеющие уши слышать да слышат:

Била меня мати на первый глас.

Била меня мати не первый раз...

Получается и впрямь похоже на молитву. Мужики смеются, Харлам совершенно

серьезен. Он поднимается на локте и устремляет взор на противоположные нары, на Егора

Бережного. Смотрит на него не мигая.

– А ты, Егор, сможешь? Ну-ка, на пятый глас...

– Что ты, я ведь не псаломщик, – отмахивается Егор и вдруг нарочитым козлетоном поёт:

Моя милка маленька,

Чуть побольше валенка,

В лапотки обуется,

Пузырем надуется.

Леденцов от удовольствия трясет гривой.

– Всуе же ты, брате, не пел на клиросе. Зело добро. Только это уж на девятый глас.

– Могу и на двенадцатый, – говорит Егор, отворачиваясь к стене.

Пение надоедает, а сон ещё не приходит. Долог зимний вечер. Лесорубы лениво

переговариваются о погоде, о дорожных ухабах, которые надо бы заровнять, о волчьих

следах слева от буерака, что около развилки дорог. Харлам молчит, глядя в серую пелену

застоявшегося у подволоки дыма. Но вот он, выждав паузу, снова подает голос.

– Слыхали, братие, какой со мной однажды случай был?

– Купчиха, поди, водкой угостила,– съязвил кто-то.

Леденцов пропустил это меж ушей, даже не удостоил острослова взглядом.

– Покойник из гроба вставахом,– прогудел он, делая страшные глаза.

Легковерные начали креститься.

– Что ты, Харлам, экое на ночь болтаешь.

– Болтаю? Своими глазами видехом...

– Статочное ли дело, ребята...

– Да что! Покойнику, ему не запретишь, особливо еретику. .

– А Митяш, племянник мой, по книгам сказывал, что привидений быть не может, потому

загробной жизни нет... Неуж неправду в книгах пишут? – усомнился Егор Бережной.

– В книгах! Пишут! – передразнил Леденцов. – На что книги, когда я сам видел. В ту

осень дело было. Еду на Буланке ночной порой через Погост. Сосну разлапистую миновал,

около Ушкуйницкого угора пробираюсь. А там дорога крюк дает, вокруг кладбища