снег мягкими хлопьями падал на дровни, на лошадиную спину, на широкие Егоровы плечи.

Отъехав уж порядочно, Бережной оглянулся, придержал Рыжка.

– Ишь ты, на чужой шее. Он на меня робит...

Егор резко дернул вожжами. Рыжко кинулся вскачь, потом перешел на рысь.

2

Рыжко остановился у занесенной снегом избушки. Вздремнувший было Егор поднял

голову, расправил плечи. Пласты пухлого снега посыпались с азяма. Что это за хибара? Вроде

раньше тут никаких строений не было. Верно, недавно поставлена, от лесопункта. Всё равно

надо зайти погреться, а если можно, то и заночевать: пурга не утихает, а до Сузёма ещё

далековато. За избушкой Егор заметил шалашик из еловых ветвей. Это для лошади.

Останавливаются, стало быть, люди. Поставив Рыжка в шалаш, Егор прикрыл его азямом,

отряхнул от снега, обмел прутом валенки. Дверное кольцо легко подалось, звякнула щеколда.

В темноте сеней Егор нащупал скобу, дернул дверь. Вместе с облаком пара вкатился в

избушку.

– Кто тут живая душа? Можно к вам?

Керосиновая лампа с жестяным отражателем неярко освещала избу. Егору бросилась в

глаза чистота. Пол, струганые лавки, тесовый стол – всё блестело свежей желтизной. А ведь

тут немало проезжающих. Видать, обиходная хозяйка живет.

Занавеска перед печью колыхнулась, и из-за нее выглянуло женское лицо. Два возгласа

раздались одновременно:

– Ой, Егор...

– Макора! Вот тебе раз...

Вытерев руку передником, Макора протянула её гостю.

– Проходи, погрейся. Ишь, пурга какая! Не занесло в дороге-то? И чего тебя погнало в

такую завируху...

Егор смотрит на Макору, будто впервые её видит, то ли с изумлением, то ли с

недоверием. Да полно, она ли это! А ведь, право слово, она. У кого еще такие глаза – и

добрые и строгие, ласковые и насмешливые...

Пока Егор раздевался да пятерней приглаживал всклокоченные волосы, Макора

поставила на стол чайник, подала творожных шанежек, слегка подрумяненных, пахучих.

– Закуси с дороги, – потчует хозяйка. А гость с аппетитом ест шанежки и смотрит на неё

во все глаза. Она смущается, уходит за занавеску.

– Ты давно тут, Макора? – спрашивает Егор.

– Да, почитай, с самого начала, как пришла в лес. Котлопункт ведь здесь. Лесорубов из

делянок кормлю. Конюхи забегают с ледянки. Она совсем рядом проходит.

– Ишь ты, котлопункт. . Одна живешь?

– А кого мне надо? Одна.

1 Азям – старинная верхняя одежда из сукна домашней выделки, напоминающая тулуп, только без меха.

– Не боишься?

Макора отдергивает занавеску.

– Да ты что, Егор? Кого мне бояться?

– Хотя бы волка, – усмехается Бережной.

Смеется и Макора.

– Волки сами меня боятся...

За окнами воет-завывает пурга, снежные заряды ударяют в стекла. Егор пьет чай,

смотрит на Макору. Она чистит картошку, изредка поглядывает на Егора. «Вот судьба,

наверно, – думает Егор, – когда ещё другой такой случай выпадет. Скажу – и делу конец.

Нечего в прятки играть, не дети уж...» Он встаёт из-за стола, благодарит Макору, шагает

поперек половиц. Они скрипят под тяжелой ногой. Хочет Егор начать особый разговор и не

знает, с чего начать. Будто пропала речь. Ну не подбираются слова, да и всё тут. Макора

склонилась над картошкой, усердно чистит её, словно важнее этого дела и нет ничего на

свете. А сама нет-нет да и вскинет глаза, не поймешь и какие – не то насмешливые, не то

ласковые. Ух, девка, окаянная душа! Егор молчит. Макора тоже молчит. Молчанка

затягивается.

– Ты ночевать, Егор, будешь или поедешь дальше? – спрашивает, наконец, Макора.

Бережной хватается за этот вопрос, как утопающий за соломинку.

– Ночевать? Буду ночевать. Совсем.

– Как совсем?

– А так. Больше от тебя не уйду. Хватит.

Макора кладет неочищенную картофелину, встает:

– Ты что такое сказал? Мне непонятно...

Он, тяжелый, неуклюжий, идет к ней. И Макоре становится жутковато. Она прижимается

в угол, скрестив на груди руки ладонями вперед, как бы приготовляясь к защите. Слабым

умоляющим голосом произносит: