вздорная баба. Синяков замучился с ней. Он терпеливо сносил все учиняемые ею скандалы,

молчал и смотрел на неё так, будто перед ним было пустое место. Накричавшись всласть,

Анфиса хлопала дверью и убегала к соседкам судачить. А Синяков вздыхал, вынимал

замусоленную книжечку и заполнял страницу крупными неровными строчками. Однажды в

сенокосную пору Анфиса донимала супруга с особым пылом. Шутка ли, его прокос оказался

рядом с прокосом бойкой и смазливой соседки! Анфиса пилила-пилила мужа при всем

честном народе, а он молчал, только багровые пятна блуждали по лицу. Потом внезапно

схватил березовое полено и кинул в ноги жене. Анфиса неделю не могла ходить. Соседи

стали укорять Синякова. Он не оправдывался, только достал из-за пазухи клеёнчатую

книжечку и показал укорщикам.

– Вот. Места больше не хватило, все листочки записал. Чего оставалось делать?

Соседи согласились: верно, делать больше было нечего.

Анфиса после этого случая стала осмотрительнее, но от привычки донимать мужа

подозрениями не избавилась. Поэтому Синяков, проглотив ядовитое замечание секретаря,

сказал тихо и раздельно:

– Ты, Кеша, без помарок бы писал-то. В рик бумага пойдет. Понял?

– Я это уж слышал, Федор Иванович! – весело откликнулся секретарь. – Мы одинаково

пишем, что для рика, что для вцика...

– Смотри, парень, – погрозил Синяков корявым пальцем.

4

Макора весь день готовилась к отъезду. Вымыла избу, натрясла для коровы сена

вперемешку с яровой соломой, наколола дров и сложила их в сенях ровной поленницей,

наносила полную кадку воды, чтобы мать ни в чем не затруднялась. Заштопала свою

старенькую жакетку, выутюжила праздничную юбку и кофту, бережно уложила их в

берестяный кузовок.

Вечером Макора вышла на крыльцо. Она любила эти осенние вечера, тихие, бодрые,

когда из-за реки через опустевшие поля тянет легким пока ещё холодком, а от бревенчатых

стен и крыш, накаленных за день солнышком, веет теплом: стареющее лето заигрывает с

молодой осенью, да попусту – пора ему уходить. Склонившаяся к охлупню береза грустно

роняет один за другим пожелтевшие листочки. Овины, риги и амбары пахнут свежим зерном.

Но лето всё-таки не сдается. И пока не распустили мокрети осенние дожди, пока стылые

ветры прячутся где-то за горами, за лесами, небо хранит ещё остатки летней синевы. А за

щетинистым от жнивья горбом дальнего поля, там, где зубчатая каемка леса обозначает

линию горизонта, всё ещё трепещет и мерцает, поднимаясь ввысь, прозрачный воздух. Но что

это? Будто облачко взметнулось и повисло в синеве, желтоватое, теплое. Оно движется,

расширяется, растет. Почему-то заволновалась Макора, стала поправлять косу, глянула в

осколок зеркальца, вставленный в паз зауголка.

По пыльной дороге мчится подвода. В тарантасе развалился, молодецки выкинув ногу,

Егор Бережной. Он легонько сдерживает своего маленького, но шустрого Рыжка. Против

Макориного крылечка туго натягивает вожжи. Меринок послушно останавливается, косясь

глазом и мотая головой, будто кланяясь.

– Здорово ночевала, Макора Тихоновна!

– Здравствуешь, Егор Павлович.

Ей показалось, что парень хочет спрыгнуть с тарантаса. Но он не спрыгнул, а только

перекинул вторую ногу через край кузова.

– Ты бы подошла, Макорушка, – сказал он.

– Ну вот ещё, – тряхнула она косой, стала снимать недозревшие гроздья рябины,

развешенные у подволоки.

Егор незаметно вздохнул, чуть шевельнул вожжами. Рыжка не надо понукать, он рванул

вдоль по деревне так, что из окон стали выглядывать невесты и свахи, спрашивая незнамо у

кого:

– Чей это? Какой это?

Отпустив Рыжка на все четыре стороны, Бережной присел на бревешко у колодца,

закурил. Услышав, что приехал брат, из нижнего огорода пришла Луша. В огромном

скрипучем пестере она несла тугие кочаны капусты.

– Скоро ты вернулся,– сказала она Егору.

– Долго ли умеючи-то, – ответил тот. Затянулся, выпустил дым, стряхнул пепел с

цигарки, кивнул на тарантас. – Возьми там коробку – увидишь...