Гамаш вытащил еще одну книгу в кожаном переплете, б'oльшую по размерам, чем первая. Хоть и потрепанная и ветхая, она еще вполне сохранилась. Она не видела солнца сотни лет, была извлечена из земли и стояла неприметная на полке в доме отца Шиники до его смерти.

– Вот это, – Гамаш поднял книгу, – и было тайной отца Шиники, а потом тайна умерла вместе с ним, и, когда его экономка более века назад собрала его книги и отправила в Лит-Ист, никто не знал, какие там хранятся сокровища. Читая дневники Шиники, Огюстен Рено наткнулся на запись о судьбоносной встрече в июльский вечер тысяча восемьсот шестьдесят девятого года. И среди множества религиозных книг, псалтырей, проповедей, семейных Библий и коробок со старыми книгами он нашел вот это.

Гамаш накрыл своей крупной ладонью простой кожаный переплет, за которым трудно было распознать истинное содержимое книги.

Снова завибрировал его телефон. Его частная линия. Знали ее немногие, но вот именно по ней в течение десяти минут не переставали звонить.

– Позволь? – Эмиль протянул руку.

– Oui.

Гамаш встал, подал книгу своему наставнику и стал наблюдать, как тот делает то же самое, что часом ранее сделал он. И именно то, что, по его представлению, сделал месяц назад Огюстен Рено. Что сделал век назад отец Шиники.

Эмиль открыл книгу в простом кожаном переплете на странице с выходными данными.

Было слышно, как он охнул, потом выдохнул со словами:

– Bon Dieu.

– Да, – сказал старший инспектор. – Боже милостивый.

– Что это? – спросил Жан Амель, выходя из удобной тени своего друга Рене.

Теперь стало ясно, кто настоящий лидер в Обществе Шамплейна.

– Они нашли Шамплейна, – сказал Эмиль, глядя на Гамаша. Это был не вопрос – вопросы отпали. – Под «Старой фермой» ирландские рабочие нашли гроб с останками Шамплейна.

– Это смешно, – заявил раздражительный член общества. – Каким образом тело Шамплейна могло оказаться под «Старой фермой»? Мы все знаем, что он был похоронен либо в часовне, которая сгорела, либо на кладбище, в поле, в сотне ярдов от часовни.

– Шамплейн был гугенотом, – произнес Эмиль еле слышно. – Протестантом.

Он показал всем книгу. Библию.

– Но это невозможно, – отрезал Жан.

Раздались одобрительные возгласы. Руки потянулись к Библии, и шум стал стихать, по мере того как книгу передавали из рук в руки и они видели подтверждение.

«Самюэль Шамплейн», – было написано чернилами. И стоял год: 1578.

Это был оригинал гугенотской Библии, редкий экземпляр. Большинство было уничтожено инквизицией, сгорело вместе с владельцами. Это была опасная книга. Для тех, кто владел ею, и для церкви.

Шамплейн, вероятно, был набожный человек, если хранил книгу и просил похоронить ее вместе с ним.

В комнате воцарилась тишина, раздавалось только потрескивание огня в камине. Гамаш взял Библию и положил ее в сумку вместе с дневником Шиники, потом сказал, обращаясь к группе людей, погрузившихся в свои мысли:

– Excusez-moi.

С этими словами он вышел из комнаты.

Он вытащил телефон, и увидел на экране порядка двадцати вызовов от разных людей. От Рейн-Мари, своего сына Даниэля и дочери Анни. От суперинтендантов Брюнеля и Франкёра и агента Лакост. От разных друзей и коллег и от Жана Ги Бовуара, который и звонил сейчас.

– Bonjour, Жан Ги. Что случилось?

– Шеф, где вы были?

– На заседании. Что происходит?

– В Интернет запущен видеоролик. Мне про него сказал Питер Морроу, потом позвонила Лакост и несколько друзей. И звонки не прекращаются. Я этот ролик пока не видел.

– И что там? – Но он уже знал ответ и почувствовал, как пустота внедрилась в его желудок.

– Это из записей, сделанных во время рейда.

У всех тогда были миниатюрные камеры, вделанные в переговорные гарнитуры. Записывалось все происходящее. Следователи давно поняли, что словесный отчет недостаточен. Даже самые дисциплинированные полицейские забывали какие-то детали, в особенности в горячке операции, а если дела принимали плохой оборот, что случалось довольно часто, то полицейский мог забыть о дисциплине и начать лгать.

Камеры препятствовали этому, а то и делали ложь совсем невозможной.

Каждая камера показывала, что видел каждый полицейский, что он делал, фиксировала, что говорил. И как и любая запись, эта могла редактироваться.

– Шеф? – проговорил Бовуар.

– Да, понимаю.

Он знал, что чувствует Бовуар. Расстроенный, внезапно опустошенный, сбитый с толку тем, что кто-то мог сделать это, что кто-то захочет это смотреть. Это было жестоко, в особенности по отношению к семьям. К семьям его полицейских.