Иван Матвеич. То есть совершенно пустой! Внутренность его состоит как

бы из огромного пустого мешка, сделанного из резинки, вроде тех резиновых

изделий, которые распространены у нас, если не ошибаюсь, на Вознесенском

проспекте. Иначе, сообрази, мог ли бы я в нем поместиться?

Семен Семеныч. Ничего не понимаю.

Иван Матвеич. А тут, друг мой, и понимать нечего. По всей вероятности,

он устроен так по законам самой природы. Крокодил обладает только пастью, снабженной острыми зубами, и вдобавок к пасти - значительно длинным хвостом.

Вот и все по-настоящему! В середине у него, между сими двумя оконечностями, находится пустое пространство, обнесенное чем-то вроде каучука, вероятнее же

всего, действительно, каучуком.

Семен Семеныч (со злобой). А ребра? А желудок? А кишки, а печень, а

сердце?

Иван Матвеич (невозмутимым голосом). Ничего, совершенно ничего этого

нет и, вероятно, никогда не бывало. Все это - праздная фантазия

легкомысленных путешественников. Подобно тому как надувают геморроидальную

подушку, так и я надуваю теперь собой крокодила. Он растяжим до

невероятности. Даже ты в качестве домашнего друга мог бы поместиться со мной

рядом, и даже с тобой еще достало бы места.

Семен Семеныч поднимается, начинает ходить по

крокодильнику, то и дело потирая себе лоб.

Семен Семеныч (про себя). Он бредит... бредит...

Иван Матвеич. Что ты сказал? Я не расслышал. Ты сидишь или ходишь?

Семен Семеныч. Я хожу.

Иван Матвеич. Не ходи. Сядь и дослушай меня до конца. Я еще не все

сказал.

Семен Семеныч (садится). Я сел. Говори.

Иван Матвеич. Поскольку, как я тебе это уже сказал, чудовище достаточно

вместительно, я даже думаю в крайнем случае выписать сюда Елену Ивановну.

Семен Семеныч (в тревоге). Друг мой, не принять ли тебе теперь хоть

слабительного! У тебя жар. Мне кажется, что ты в бреду! Не вызвать ли к тебе

врача?

Иван Матвеич. Вздор! Какого врача! Как он до меня доберется? И как

потом отсюда выберется? Вздор! А о слабительном не может быть и речи...

Семен Семеныч. Друг мой, а как... как же ты питаешься? Обедал ты

сегодня или нет?

Иван Матвеич. Не обедал, но пока сыт. Впрочем, добродушный хозяин

решил, что будет на всякий случай каждое утро просовывать в пасть крокодила

изогнутую металлическую трубочку, вроде дудочки, через которую я мог бы

втягивать в себя кофе или бульон с размоченным в нем белым хлебом. Дудочка

уже заказана по соседству, но полагаю, что это излишняя роскошь. Я по горло

сыт идеями, которые меня тут озаряют. Стоит только закрыть глаза, идея уже

тут как тут! Только запоминай, потому что записывать не на чем и нечем. Ты

еще здесь?

Семен Семеныч (мрачно). Здесь.

Иван Матвеич. Что ты делаешь?

Семен Семеныч (с раздражением). Что я могу тут делать? Слушаю тебя и

диву даюсь.

Иван Матвеич. Друг мой, сделай мне одолжение: справься завтра в

какой-нибудь естественной истории, сколько лет живут крокодилы? Помнится

мне, что до тысячи лет, но я мог ошибиться, смешав крокодила с каким-нибудь

другим ископаемым. Справишься и сообщишь мне, когда придешь навещать

следующий раз. Выполнишь мою просьбу?

Семен Семеныч. Неужто ты тысячу лет в крокодиле просидеть задумал?

Иван Матвеич. Видно будет. Я же теперь с ним почти одно целое.

Семен Семеныч. А если он тебя переварит?

Иван Матвеич. Видишь ли, я одет в сукно, а на ногах у меня сапоги, так

что он не сможет меня быстро переварить. Сверх того, я, как видишь, живой и

потому сопротивляюсь перевариванию - время от времени меняю положение, верчусь с бока на бок, ибо понятно, что не хочу обратиться в то, во что

обращается всякая пища, так как это было бы слишком для меня унизительно. Но

боюсь одного...

Семен Семеныч. Чего ты боишься?

Иван Матвеич. Сукно моего сюртука да и сапоги могут в конце концов

просто истлеть за временем. И тогда я, оставшись без одежды, несмотря на все

мое негодование, начну, пожалуй, и перевариваться и хотя днем я этого ни за

что не допущу и не позволю, но по ночам, во сне, когда воля отлетает от

человека, меня может постичь самая унизительная участь какого-нибудь