— Я говорю — без паники, имея в виду и Кристю, — словно угадав сомнения приятеля, подмигнул Руди.

— Я, конечно, на страже. Но ее и сторожить не надо. Разве смотреть, чтобы за тобой в Варшаву не кинулась…

Проводов не устраивали. Ян и Руди договорились о связи. На вокзале Яна провожала только Кристина.

— Ян, — сказала девушка, — нам надо научиться верить. И научиться ждать. И еще одно. Я сейчас

больше, чем прежде, сильнее, чем вчера, хочу помочь своим. Я все больше ненавижу наци. Они ни перед чем не

остановятся. Остановить их может только сила. Ян, давай будем сильными! Пока не поздно…

Кристина первая крепко обняла и поцеловала Яна в губы.

Кончилась вторая педеля пребывания Яна в Варшаве. Он все больше тревожился. Шармах обещал сразу

2 вслед за Яном переправить чертежи и рисунки с тем, чтобы Ян мог заняться анализом и обобщением

деталей. Но проходил день, начинался новый, а никаких вестей из Германии не поступало.

Скорее всего Руди не может найти связного, прикидывал Ян. Необходим не просто надежный человек.

Нужно также, чтобы он мог свободно пересекать польскую границу. И чтобы за ним не тянулся “шлейф”. Руди

не профессиональный конспиратор. Однако, как говорят англичане, необходимость — мать изобретений…

Необходимость заставит всех нас поживее шевелить мозгами.

Отец встретил Яна с некоторой торжественностью и в то же время, как почудилось Яну, с затаенной

грустью и тревогой. Ни то, ни другое он не выказывал прямо. Все же долгие взгляды, ласковые нотки в голосе

не могли Яна обмануть. После рассказа отца о встрече с английским разведчиком Ян уже не сомневался, что

старик обеспокоен не на шутку.

Внешне Варшава жила, как прежде. К вечеру Маршалковскую улицу заполняла нарядная толпа

гуляющих. В парках, сидя на скамейках, неторопливые старики провожали оценивающими взглядами молодых

женщин, цокали языками и хвастались друг перед другом былыми победами. Из окон гостиницы “Европейская”

лились звуки мазурки, которую посетители танцевали в ресторане. Адам Мицкевич стоял на высокой колонне

напротив прокуратуры, и варшавяне острили, что он — единственный поляк, которого не подозревают в

коррупции и спекуляции…

В общем, Варшава была, как всегда, обаятельна, весела, самоуверенна и немного кичлива. И все же под

маской беззаботности город скрывал тревогу. Как бы варшавяне ни веселились, о чем бы ни говорили — в

воздухе пахло войной. Казалось, ею дышали даже французские духи, которыми так любили пользоваться

варшавянки…

Праздность томила Яна. Он не привык сидеть без работы. Еще в день встречи Коллинз поинтересовался:

— Что же ты собираешься делать, Янек?

— Искать место, батя.

Это “батя” произошло, по всей видимости, от украинского “батько”, и Арчибальду очень нравилось,

когда сын его так называл.

— Не спеши, — посоветовал он сыну. — Пока что кое-какие деньги имеются и у тебя, и у меня.

Перебьемся. А место нужно подыскать… (Арчибальд хотел сказать “надежное”, но передумал) удобное.

Ян усмехнулся.

— Скажи, батя: помимо тебя, кто-то знает о моем возвращении в Польшу?

Арчибальд пожал плечами.

— Я никого не извещал через газеты. Но судя по тому, как тобой интересовались… Эх, сынок, лучше бы,

чем играть в эти опасные игры, ты женился. Пора мне заняться внуком. Однако согласен и на внучку…

— Ладно, не будем об этом, — с непривычной резкостью отрубил Ян.

Арчибальд не подозревал, какую больную струнку задел в душе сына. Образ Кристины мгновенно встал

перед глазами Яна. Он еще ничего не говорил отцу о девушке. Да и что мог сказать, когда сам лишь в последние

дни стал осознавать глубину своих чувств.

Коллинз изучающе поглядел на сына, ничего не сказал. Они умели не только говорить, но и молчать,

когда требовалось. Молчание нередко оказывалось продолжением разговора. “Как помочь ему обрести себя в

потрясениях, которые надвигаются? — мучился Арчибальд. — Мне так хотелось бы, чтобы у него была родина,

которой всю жизнь недоставало мне. Когда она есть, легче не только жить, но и умирать”.

Воскресенье выдалось на редкость солнечным и теплым. Пожухлая листва не шуршала на тротуарах.

Двери величественных костелов были широко распахнуты. Внутри их полутемных утроб призывно золотились