Шрифт:
— Ванечка, — шепчет Майка; двигалась, двигалась она — уже рядышком сидит. — Какая у тебя мать пригожая, серьги у нее блестят!
Ваня отмалчивается, а слушать приятно: пригляднее его мамки нет женщины за столом! Вот она всех угощает, и все ее благодарят; и поет она — голос сильный, чистый, надо всеми голосами парит, за собой зовет… Дядя Володя с душой играет, он на мамкин голос мелодию настраивает.
…Вставай, вставай, молоденький казачок, Вставай, вставай, молоденький казачок, Немцы едут, коня вороного возьмут, Немцы едут, коня вороного возьмут, Коня возьмут — конь еще будет, Коня возьмут — конь еще будет. Тебя убьют — мне жаль тебя будет, Тебя убьют — мне жаль тебя будет…«Убили немцы казака? — переживает Ваня; в песне ничего об этом нет. — Не убьют! Он их, поди, шашкой! По рогатым каскам — р-раз!.. А папка-то не воевал с немцами, а фотокарточку присылал — с наганом там!..» Тревожащая смутная досада на сердчишке у Вани. Чего там! — хорошо, что вот он, отец, дома, дождались его наконец, а что с фашистами он не перестреливался, не убивал их — это обидно. Зачем было тогда на войну ходить?.. Вон на Ефрема Остроумова хоть не смотри — завидно: то ли посуда на столе звенит, то ли награды его… А Ваня обыскался — и планшет тайно проверил, и сумку, и мешок отцовский, хоть бы один орден у отца был или две-три медали! Обидно…
— Ванечка, — шепчет Майка, — у тебя руки длиньше, достань мне ту консерву… Страсть ее люблю! Отец твой тоже заметный, ей-богу, очки у него красивые, круглые, это я давеча нарошно про него…
Зажгли две лампы по краям стола (керосину колхоз выделил); ночные бабочки летят на лампы, крылышки обжигают, падают, но если хватает сил взлететь снова — опять притяженно рвутся к манящему и гибельному для них огню. Отец поднял одну, спаленную жарким накалом лампового стекла, положил на ладонь, спросил тихонечко, а Ване слышно: «Из ночи к свету, да? Чего ж увидела?..» Мать тут же накрыла отцовскую ладонь своей, — отец вздрогнул, и подмечает Ваня, как незаметно для других мать улыбнулась отцу, теснее прижалась к его плечу. Он отозвался улыбкой. Мать шепнула: «Они, бабочки, глупые, ты их не жалей…» — а вслух сказала:
— Споем, Сережа, как бывало. Сыграй, Владимир.
— Устал, — ответил дядя Володя и переложил гармонь с коленей на скамейку.
— Какой тогда разговор, — сказала мать, наклонив голову, — отдыхай. Можно и без песни…
— Можно, — упрямо согласился дядя Володя, и было ожидание в нем: ну-ка, что еще скажете мне?
— Дорогие хорошие женщины! — вставая, громко произнес председатель Ефрем Остроумов. — В день ликования подымаю официальный тост за вас, поскольку вы, как говорится, основная сила… В этом весь вопрос, когда я в роли руководителя думаю об ответственности за хлебозаготовки. Сто лет трудоспособной жизни вам каждой и наш мущинский поклон! И, пользуясь обстановкой, напоминаю, что завтра всем собраться после выгона коров у риги, где я распределю задания. Это я к тому, чтоб по дворам мне не ходить, кнутовищем в окна не стучать… Понятно, бабы?
— Ой как понятно!
— Спасибочки на добром слове, Ефрем Петрович!
— А евсеевский клин когда зачнем жать?
— А ну-тко я тебя поцелую, Ефрем Петрович, покуда Нюшка в больнице…
— Ха-ха-ха… Вот так Полина!
— Знает кошка, чье мясо съела.. Подсластилась!..
Подруженька моя Поля, Тебе радость, а мне горе, Тебе радость, ты спозналась, А мне горе — я рассталась!.. И-и-ихь-ах!..— Ну, Полина, дай!
И-эхнь!.. Сохнет-вянет в поле травка, Разлучить хочет мерзавка. Разлучить-то не придется: Седьмой год любовь ведется!— Чего, бабоньки, веселимся?
— Полька, бестыжа-а!
— А!
— О-е-е-ей, лю-ю-ди-и!.. Жи-и-ить ка-а-ак! Жи-и-ить!
— Не рви душу…
— Пущай себе. Плачь, Настя, плачь, наши вдовьи слезы не проглотишь…
— Ванечка, мальчик сладкий, золот, дождалси папаньку, дождалси!..
— Алевтина, грибков подложи…
Ваню покачивает, вроде он по речке плывет, по тугим волнам, взбитым внезапным зеленым ветром, который иногда налетает из-за леса, поверх его заградительной высоты, пригибая и раскачивая верхушки деревьев; и спать не хочется, а будто в полусне он, — и плывут, взыгрывая на невидимых перекатах, стихая на отмелях, разговоры, разговоры…
— …Слабость сперва была, по первому году, а опосля обвыкся. Тротил, ртуть гремучая, пироксилин — с чем соприкасался-то, Сергей Родионыч! Сапер ошибается один раз, в этом вся штука… Через тыщи смертей прошел — век мне теперь жить!..
— …Нет, как можно! Он, ггаф Шувалов, во фганцузский Пагиж езживал и в гогод Скопин, там в банке состоял. Меня, чего скгывать, бгал с собой, стгог был, пгавда, щипать любил… вот эдак, где помягче…
— Уй, дедок, охальник, руки убери, тоже мне…
— …Как еще на япошек нас не послали?
— …А дождь бу-удет. Утки седня полоскались шумно, крылами били — бу-удет…
— …Раненый приехал он, осенью было, купаю его в корыте, глянуть невмоготу, исстрадалася вся… И опять забрали его, в ездовые, отписывал, рука слабо действовала, неплохо, отписывал, устроился, в тепле, еще начальником молодой лейтенант у него был, Петей звали лейтенанта, земляк, почитай, из Калуги, сынком мой его называл… А ко Дню Красной Армии похоронка, прибила она меня… И зачем же его, немолодого, вторично брали, какая в том нужда была…