не дам до времени! —прикрикнул Прокой на сына.— И не говори такого нигде, не позорь отца.

Еще потемну ударил колокол на Казанско-

Богородской церкви, сзывая богомольцев к заутрене.

Сначала колокол бил, словно набирая разгон,

медленно —бум-бум-бум,—потом вступил в перекличку

второй колокол, поменьше, и звон пошел

другой: пылде-пон, пылде-пон, пылде-пон...

Васли проснулся от звона колоколов. В избе было

тихо. Перед иконами горели лампады, от них разливался

тихий ласковый праздничный свет.

Васли взглянул на стоявший рядом с кроватью

стул и тотчас вскочил, скинув одеяло. На стуле

лежали рождественские подарки. Мать приготовила

ему новую рубаху с вышитым воротом и белый пояс

с кистями. Отец сплел плотные крепкие лапти, но

главный подарок —на стуле лежала великолепная

баранья шапка, черная, мягкая. Васли надел ее

и не смог сдержать радостного восклицания:

—Ой, какая теплая! Какая пушистая!

Дома никого, кроме Васли, не было, отец с

матерью ушли в церковь.

Васли встал, надел новую рубаху, подпоясался

новым пояском, надел новую шапку, посмотрел на

себя в зеркало: хорош! Правда, когда накинул на

плечи старую латаную шубейку, подумал, что она

никак уж не подходит к его обновкам, но успокоил

себя тем, что он не сын какого-нибудь богатея,

поэтому не может сразу заиметь все новое.

Когда Васли прибежал в церковь, служба шла

уже давно. Рыжий дьякон, поблескивая в свете

свечей намазанными маслом волосами, читал по

книге монотонным гнусавым голосом, так что нельзя

было разобрать ни одного слова.

Васли, пробравшийся было к самому амвону,

потихоньку стал отходить назад, в трапезную, поближе

к двери, и потом* вышел на двор.

В церковном дворе в это время поднялся

переполох.

—Слезай, слезай оттуда! —кричал церковный

сторож Ондроп, задрав голову вверх и глядя на колокольню.

—Не слезу! —неслось с колокольни.—Вот сейчас

как ударю в колокол!

Васли узнал голос Эчука. Вокруг Ондропа уже

собралась кучка ребят: тут и Веденей, и Коля

Устюгов, и другие.

—Дядя Ондроп, зачем он туда залез? — спросил Васли.

—Черт, видно, его смутил,—сердито ответил

церковный сторож.

Эчук услышал его слова.

—Нехорошо в праздник черта поминать, дядя

Ондроп, да еще возле церкви. Становись на колени,

проси прощенья, а то сейчас ударю в колокол, чтобы

бог услышал твое богохульство.

Церковный сторож побледнел. Он подумал: <<Если

мальчишка ударит в колокол, нарушит богослужение,

ведь мне несдобровать, попадет от отца

Ивана>>.

Ондроп выбежал на середину двора, чтобы увидеть

Эчука на колокольне, погрозил ему кулаком:

—Не тронь 'колокол, тебе говорю! Слезай,

поганец!

—Как ты смеешь грозить божьей церкви кулаком?— кричит сверху Эчук.—Становись на колени!

Молись! Проси прощения у бога!

—Я не церкви, я тебе грожу,—смутился Ондроп.— Ну ладно. <<Господи боже, еже согреши

во дни сам словом, делом или помышлением, яко

благ и человеколюбец, прости мя...>>

—Читай громче, а то плохо слышно! —кричит

Эчук.—Мне и то не слыхать, а уж богу на небе

и подавно.

Ондроп вздохнул, поднял голову вверх и продолжал

громче:

—<<Ангела твоего хранителя пошли, покрываю-

ща и соблюдающа мя от всякого зла. Яко ты

хранитель душам и телесам нашим, отцу и сыну,

и святому духу, ныне и присно и во веки веков.

Аминь>>.

—Вот теперь хорошо,—сказал Эчук.—Отпускаю

твои грехи, дядя Ондроп. Сейчас слезу.

Церковный сторож с облегчением засмеялся: беда

миновала. Он подумал, что вот сейчас Эчук

слезет, он тут же его поймает и надерет уши. Но

Эчук тоже не лыком шит: слез с колокольни — да бегом, чтобы Ондроп его не схватил.

—Не попу, так хоть церковному сторожу досадил!