В Герате работали дуканы, дневная жизнь протекала нормально. Вечером же в установленное время комендантского часа соблюдался соответствующий режим, и город продолжал спокойно жить. Это-то нас и настораживало. Но никаких тревожных разведданных не поступало. Это подтверждал и генерал-майор Петрохалко – советник при начальнике Главного разведуправления ВС ДРА (между собой мы его называли Барклаем-де-Толли – за внешнее сходство с героем 1812 года). Он всегда обладал огромной информацией, полученной агентурой нашей и афганской армий и разведданными Главного разведуправления СА. Докладами этого человека можно было заслушаться. В высшей степени педантичный, он уж если называл количество или число, то с точностью до единицы. А если кто-нибудь выражал сомнение, то Петрохалко невозмутимо предлагал:

– Можете проверить сами…

Поди там проверь! И приходилось соглашаться с ним.

Генерал Петрохалко так объяснял установившееся затишье:

– Иран увяз в войне с Ираком и не хочет сейчас обострять с нами отношения. Поэтому и тихо в Герате, да и в Кандагаре тоже…

Однако мы опирались и на имевшиеся у нас факты. А они свидетельствовали о проведении ежедневно примерно сотни диверсий и терактов по всей стране. Несмотря на это, мы старались сохранять хладнокровие. Две трети наших сил, занятые боевой подготовкой, так и продолжали ею заниматься. Одна треть продолжала боевые действия по плану января-февраля, резерв привлекался для решения неожиданных задач – как, например, для отражения атаки на электростанцию в Сураби или отражения нападений на мелкие гарнизоны, на транспортные колонны и т. д.

На следующий день, как обычно по четвергам, нам предстояло идти к послу.

Дело прошлое, но до сих пор мне неприятно вспоминать тот разговор с главой нашего дипломатического представительства. (Сложными бывали прежние встречи Соколова и Ахромеева с послом.) Я тогда с ними ходил к Табееву и хорошо помню, что единства взглядов не удавалось достичь ни разу.

Посол всегда начинал кипятиться, краснел, ерзал на стуле, допускал дерзость в выражениях. При всей своей интеллигентности и сдержанности, Сергей Леонидович Соколов замолкал, давал возможность продолжить неприятный разговор Ахромееву. Сергей Федорович наступал и оборонялся. Но все заканчивалось лишь обедом. Потом мы уходили. За воротами посольства Сергей Леонидович в сердцах плевался: «Гори все синим пламенем, – и говорил Ахромееву: – В следующий раз пойдешь один!». Но Сергей Федорович невозмутимо отвечал:

– Только с вами.

Еще тогда, при Соколове и Ахромееве, я думал, что придется все же искать путь сближения с послом. Посол есть посол, и возглавляемое им учреждение объединяет все, что командировано в Афганистан Москвой – от ЦК, от правительства, от других ведомств. Все же флаг государства – в руках посла. И под этим флагом все должны работать.

Афганское руководство чувствовало наличие разногласий между военными и посольством и, вероятно, использовало их при необходимости в своих интересах.

Пребывание Табеева долгие годы в роли вождя компартии Татарии выработало в нем определенный стереотип непререкаемости и безапелляционности, чувство верности только тем решениям, которые исходили от него самого. Но, отбросив в сторону любые предубеждения и неприязнь к этому человеку (возможно обоснованную, а может быть и нет), я исполнился решимости наладить с послом хорошие деловые отношения для выполнения любых – в, частности, и им поставленных задач в Афганистане.

В конце концов, думал я, надо быть выше любых эмоций, искать компромиссы (не уступая, конечно, в принципиальных вопросах) для решения задач в этой проклятой Аллахом войне и в этой чужой для нас стране.

Я верил, что амбиции должны уступить место разуму и согласованной работе. И убеждал в этом своих друзей – Черемных и Самойленко.

– Напрасная затея, – ехидничал Владимир Петрович, – все равно когда-нибудь он вас заложит…

Долго сидели мы и обсуждали линию нашего поведения на предстоявшей встрече с послом. С чего начать, как продолжить, на чем настаивать, а о чем – умолчать? Как провести сближение и в то же время остаться полностью самостоятельными в выработке линии ведения боевых действий (при, разумеется, нашем безусловном подчинении только Москве). Ведь в планы боевых действий был включен и Туркестанский военный округ, в подчинении которого находилась 40-я армия (напомню, что в оперативном отношении эта армия находилась в моем подчинении).

Я попросил Владимира Петровича подтвердить наш приезд втроем к послу на завтра и остался ночевать в офисе. По-прежнему в штабе ГВС действовал казарменный режим. Вилла пока ремонтировалась и для житья не была готова. Анна Васильевна ютилась в кабинете. Я очень переживал за мытарства жены: мне эта война в печенке сидит, а уж ей-то ради каких таких интернациональных интересов все это терпеть?

У посольства нас встретили посол, советник ЦК НДПА от ЦК КПСС Козлов Сергей Васильевич, советник председателя СГИ генерал Спольников Виктор Николаевич и, как ни странно, еще и третий секретарь посольства, долговязый майор КГБ. Я этого кагэбэшника не любил, зная, как во время бесед посла с кем-нибудь из посетителей он умудрялся поправлять даже самого Табеева. Посла, конечно, это коробило, однако далеко не всегда он решался удалять майора из зала. Тем не менее я настаивал именно на этом – и Табеев, кряхтя, соглашался.

Итак, мы поприветствовали друг друга. Посол предложил пройти в кабинет. Но я твердо отказался. Понятно было, что в его кабинете будет вестить запись беседы. А я этого не хотел. Поэтому предложил работать в большой комнате рядом со столовой. Послу это не понравилось. Он нервно сказал, что, мол, по праву «хозяина» предложил бы разговаривать все-таки в его кабинете. (Если у посла появлялся акцент, это означало, что он сам себя взвинчивает и теряет контроль над собой.) Я ответил, что по праву гостя прошу все-таки работать не в кабинете.