Возвращусь к беседе с послом. Мы предполагали, что она может быть безрезультатной, но преднамеренно уклониться от нее, конечно, не могли – все-таки это официальное мероприятие. За своими спинами мы чувствовали только авторитет министерства обороны – с поправкой, разумеется, на мои сложные отношения с Дмитрием Федоровичем. Посольская же сторона олицетворяла МИД, ЦК КПСС и КГБ (Табеев, Козлов и Спольников). Не считаться с этим было невозможно, и нам приходилось вести свою хитрую и продуманную контригру.

… Стол прекрасно сервирован на шестерых. Мы сели. Две официантки в татарских национальных костюмах быстро с обеих сторон подошли к послу. Но тот что-то буркнул по-татарски и они подошли ко мне. Даже в незначительных поступках посла чувствовалась его привычная деспотичность – не в том, что он делал (в конце концов направить официанток к гостю это вполне нормально), а в том как он распоряжался… Ну да ладно, сейчас о другом речь.

Посол произнес первый тост. Все как положено: за единство действий, за верность марксизму-ленинизму, за успех в выполнении ответственной задачи, поставленной ЦК КПСС, Политбюро и лично Леонидом Ильичом… Сообщил он и о том, что «мы с Александром Михайловичем являемся делегатами XXVI съезда», и в этом качестве должны действовать настойчиво, решительно… Афганистан должен стать 16-й союзной республикой, мол, к этому все дело идет.

Черемных не сдержался:

– Фикрят Ахмедзянович, да не к этому дело идет!

Но посол продолжал:

– Все равно победим!.. – и опять про марксизм-ленинизм и про Леонида Ильича…

Перед нами был другой Табеев, не тот, что несколько минут назад в соседней комнате говорил о политическом положении в Афганистане, пытался определить совместные действия дипломатов и военных, а политиканствующий демагог с рюмкой водки в руке.

И все же разговор за обедом вновь вернулся к деловой теме, к террору и диверсиям и к методам нашего противодействия. Конечно, мы могли бы ужесточить свои действия. Но интуиция подсказывала мне – да и косвенные данные на этот счет имелись, – что Пешавар пытается нас дезориентировать, скрыть куда более серьезные свои акции. Их следует разгадать, или, во всяком случае, продолжать находиться во всеоружии, не ослабляя бдительности.

Однако война есть война, и не исключено, что стараниями противника наше положение может стать еще хуже. Инициативу мы, однако, терять не намерены. Будем продолжать и боевые действия и боевую подготовку. И, как бы ни складывалась обстановка, положение в стране все рано будем контролировать мы.

Я смотрел на Табеева и по его лицу видел, что слушает он немного отстраненно, в полуха…

Его, очевидно, тревожило не то, что мы сейчас обсуждали относительно боевых действий, и не то, что мы продолжаем анализировать и делать кое-какие выводы – он нервничал совсем по другому поводу, а именно из-за своей фразы («пустуй бачка Бабрака»), столь неудачно им сказанной. Конечно, ему на помощь пришел Спольников. Как-то издалека повел разговор о том, что, мол, все мы горячились на встрече, что, мол, вероятно, не все сказанное, вписывается в строку… То есть он подразумевал, что не следовало бы сказанные в горячке слова вписывать в донесения на имя Д. Ф. Устинова, а это сразу же станет известно Ю. В. Андропову и А. А. Громыко.

Надо было как-то смягчить обстановку. Все зависело от меня, я это понимал. Взвесив все за и против, и просто – щадя самолюбие и амбиции посла, я прямо ему сказал:

– Фикрят Ахмедзянович, не беспокойтесь, я забуду, и мои товарищи – тоже забудут. Всякое бывает… Но боюсь, что вы сами этого не забудете.

Он промолчал. Обед продолжался.

Потом, после второго блюда Козлов, взяв в левую руку фужер для вина, а правой рукой бутылку «смирновки», налил себе до краев и красивым тенором запел:

– Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Залпом осушив фужер, аккуратно поставил его на стол, встал и молча вышел…

Мы, военные, изумленно переглянулись.

– Теперь до утра не покажется, – обронил Спольников.

Сергей Васильевич Козлов был направлен в Афганистан на должность Политического советника при ЦК НДПА решением Политбюро – с должности секретаря обкома КПСС одной из среднероссийских областей. Он запомнился мне как человек образованный и деликатный, приятный в общении. Но, попав в эту обстановку, да еще к такому решительному, властному и неуравновешенному послу, он, вероятно, не находил себе места, а, может быть, быстрее всех нас понял, что тут каши не сваришь – теми методами, какими действовали советские представители.

Много романсов мы услышали от него. Каждый обед при нашем очередном посещении посольства заканчивался тем же эпизодом. Он брал фужер, наливал в него «смирновки», пел куплет романса и пропадал до утра.

Вероятно, в совершенстве он знал и владел репертуаром Петра Лещенко, Александра Вертинского, Анастасии Вяльцевой, Вадима Козина, Изабеллы Юрьевой… Бывало, трогательно, до слез, он пел:

– И теперь в эти дни,

Я как прежде один.

Ничего уж не жду от грядущих годин…

То ли был он слишком одинок, то ли умнее всех нас, и этими романсами старался заглушить свое неприятие войны. Но делать было нечего – положение обязывало исполнять указания из Москвы.

Не знаю, справедлив ли я в своих предположениях, но как бы то ни было, относился я к Сергею Васильевичу с теплом и симпатией, он напоминал мне по своему характеру и психологии некоторых героев чеховских пьес.

Вернулись мы к себе уставшими и раздосадованными. И, пожалуй, опустошенными. Ведь мы столько времени потратили и в таком напряжении работали, чтобы убедить посла в необходимости определенных конкретных шагов единения, и в то же время наталкивались на его амбициозность.

Самойленко прямо сказал: