Шрифт:
— Что-то было. Не помню.
— На что похоже это «что-то»?
— Не знаю. Не могу объяснить.
— Вам кто-то мешает говорить?
— Нет, не мешает. Я не помню. Закурил. Потом… Потом в карман — денег нет…
Шеленбаум повернулся к Кондаурову.
— Иван Дмитриевич, видимо, внушение «забыть все» было очень сильным. Не могу снять запрет. Или действительно ничего не было. Я вывожу его из транса, не возражаете?
— Хорошо, — угрюмо согласился Кондауров.
С румяной девушкой повторилось все то же. «Не помню», «не знаю» — отвечала она.
Только при слове «Иванов» мелко вздрагивали ее губы. Кондауров заметил, как напрягся, замер в ожидании Шеленбаум. Теперь уже в его бесконечных вопросах все чаще, настойчивее и громче стала повторяться эта безликая фамилия.
Наконец девушка вскрикнула:
— Вижу!
— Что видите? — поспешил Шеленбаум.
— Руку вижу на бланке… Его рука…
— А может, рука инкассатора?
— Нет, его! Та большая, жилистая. А эта белая, с тонкими пальцами.
Большего Шеленбаум не смог добиться. Когда они остались вдвоем с Кондауровым, он печально и устало произнес:
— Вам должно быть памятно известное письмо Эрнста Тельмана, в котором описываются тщетные попытки гестаповцев получить от него показания в состоянии гипноза. Тельман был сильной личностью и сумел внушить себе запрет на всякие откровения. Здесь мы имеем дело с подобным. Слабым, податливым людям внушил запрет человек с очень мощным экстрасенсорным влиянием. В одном лишь я утвердился: этот человек существует, именно он забрал у них деньги. Вам, милейший Иван Дмитриевич, придется искать его. К сожалению, без моей помощи. А если найдете, не сочтите за труд представить нас друг другу.
Глава 8
«Я все могу!»
Его спросили:
— Который час?
А он ответил:
— Вечность.
Возбужденный, бездумный, он плыл в пьянящей эйфории. Все радовало, все он любил, все мог. Походка стала твердой, спина выпрямилась, голова откинулась назад, а выражение лица — это отражалось и во встречных взглядах — совсем как у маршала, принимающего парад.
Открывшееся ему тайное людское бытие явилось совершенным чудом. Необычное, диковатое и далеко не целомудренное, оно все же магнетически привлекало своей первозданной новизной.
Со снисходительным превосходством размышлял он о том, какими жалкими догадками пользовались ученые-человековеды, в какие фальшивые миры уводили писатели своих поклонников! Только один он, Виктор Санин, мог извлечь из скрытых погребов человека то сокровенное, что надежно пряталось от всех пяти чувств любознательных гениев.
Его переполняла горделивая уверенность в собственной неповторимости. А где-то глубоко внутри рождалась тщеславная теплота чуть стыдливого смущения, какое испытывает богатый и здоровый господин среди инвалидов и бездомных.
Перед ним, как перед Ильей Муромцем, открылся веер дорог. На перепутье камень извещал: «Направо пойдешь — к величию ученого придешь. Налево пойдешь — славу артиста обретешь. Прямо пойдешь властителем дум народных станешь». Куда идти? Дух захватывает, голова кружится от радужных далей…
Но Виктор сдерживал себя, не торопился, заставлял себя отвлечься от дурманящих замыслов, знал, что в неведомых глубинах подсознания все осмыслится без его эмоционального участия и ко времени всплывет единственно верное решение.
Он приблизился к нищему, ветхо одетому, небритому, жалостливо сгорбившемуся над протянутой ладонью.
«Еще часик поторчу… У, сучка гундосая, сама бы постояла, поклянчила… Ведь не пойдет, паршивка… Подай, вишь ли, японский телевизор, хоть умри…»
Виктор сочувственно посоветовал ему:
— Найдите другую, которая на российский телевизор согласится…
Нищий так распахнул в удивлении рот, словно этого потребовал строгий зубной врач. Подоспел язвительный смешок, и рот сам захлопнулся, проглотив издевку.
А Виктор уже старательно посылал тревожный сигнал к длинной очереди у пивного ларька: «Пиво кончилось. Расходитесь!»
Недовольно загудев, плотная очередь стала разваливаться на отдельных сухогорлых пивоманов.
Мирно дремавшую на ступеньках старушку он заставил вскочить как ошпаренную, закричать на всю улицу:
— Караул! Грабят! Спасите, люди!
Прохожие испуганно обернулись, а старушка оторопело спросила себя:
— Че это я, дура, вдруг разоралась?..
Насытившись баловством, Виктор вошел в крохотную церквушку, ярко выкрашенную под царские хоромы. Покорно склоненные головы, песнопение, схожее с почтительной мольбой, робкий свет тоненьких свечек и замершие под сводами сумерки перенесли Виктора в другое, умиротворенное Иисусом Христом состояние. А сам Иисус, распятый, холодно-серебристый, парил над всем этим безмолвным назиданием.