Он смотрел и не верил виденному… Это невозможно… Кто-то побывал здесь после отъезда Графа… Неужели конец?.. Снова перечитал записку, потом смял ее в кулаке и швырнул в раскрытую пасть подвала. Долго стоял, как истукан. Не было ни страха, ни отчаяния, ни обиды. Даже не волновался, дыхание — ровное, мысли ленивые, ясные. С удивлением ощущал неспешные перемены в себе: чувство полной беспомощности, расслабившее тело, медленно-медленно превращалось в беспечность, которая не знает острых, крутых переживаний.

Всю жизнь он боялся, что могут наступить эти последние минуты, готовил себя к ним, но не думал, что все будет так буднично просто. А то, что это последние минуты — он не сомневался. Коврунов и Алябин откроют тетради и все поймут…

Угрызения совести не чувствовал. Раскаяние? Нет. Неудовлетворенность собою? Да нет же, и этого не было. Климов давно уяснил одну простую истину: человеческое сообщество без пороков жить не может, без пороков оно обречено на смерть.

Он закрыл на ключ входную дверь, потом долго искал на верхнем ярусе книжной полки, наконец, нашел синий флакончик и начал осторожно опускаться в туманную пустоту подвала. Ступив на каменный пол, уверенно двинулся к вращающейся стене, толкнул ее и, протянув руку в темноту, зажег свет в Виннице. Здесь тоже кто-то побывал: стол сдвинут, в углу — упавшее кресло, а в черных лохмотьях плесени злой блеск стекол разбитой бутылки.

Поднял кресло, сел и, вытянув из ниши одну из замшелых пузатых бутылок, стал медленно расшатывать пальцами тугую пробку. Руки, манжеты белой рубашки покрылись ядовито-черными струпьями, но он не замечал этого. Наконец пробка поддалась, нехотя, с легким хлопком вылезла из бутылки, и черное вино полилось в бокал. Процедив его сквозь зубы, Климов блаженно и устало откинулся, закрыл глаза.

Что же они натворили?.. Стельмах — это при мне… Может, еще кого-нибудь… Да какое мне теперь до этого дело? Тетрадей нет… А это конец… Конец, Климов! Раз нет надежды — значит, нет будущего. Хорошо ты пожил… В свое удовольствие. А если правду говорить, Климов, жизнь-то эта была не твоя… Жизнь краденая?.. Жизнь найденная?.. Жизнь, купленная у Сатаны?.. Он усмехнулся: что это меня вдруг на Голгофу потянуло?..

Вспомнился торжественный зал в ханойской гостинице, столы, украшенные красными цветами… Королевский прием в его честь… И та большеглазая переводчица, готовая на все — стать его наложницей, рабыней, — как только получила в подарок набор французских духов… Приятно вспомнить, приятно ощутить себя сильным, всемогущим человеком…

Да, он сильный. Он сам добился всего, чего хотел. Конечно, подфартило, пришла козырная карта… Но ведь этой картой тоже надо было уметь воспользоваться… Он сумел…

Жизнь всегда представлялась ему долгой и желанной, но сейчас в конце пути обернулся — оказалась удивительно короткой и скудной. В памяти вспыхивали далекие видения. Чаще всего лицо, старательно прикрытое старческими морщинами. Граф… Его он всегда боготворил и боялся…

Когда исчезла за поворотом машина, он действительно почувствовал себя брошенным, осиротевшим. Даже ласки Дальмар в тот вечер не избавили его от жуткого волчьего одиночества. Графа не стало, и он как бы потерял уверенность, значимость, силу… Несколько дней промаялся, не зная, куда себя деть. Сходил на тренировку, молотил грушу с такой остервенелостью и злостью, точно она была причиной его безысходности…

Возвращаясь домой с тренировки, услышал в толпе:

— Там воров хоронят… Народищу — тьма!

Решил посмотреть со стороны. На маленькой улочке перед воротами Ваганьковского кладбища, перекрыв трамвайное движение, толпились тысячи людей. Поверх голов он видел, как подъехали пять грузовиков с опущенными бортами, на них — гробы, почти доверху укрытые живыми цветами. Напряженно вытягивая шею, все хотел угадать, в каком из них Олег. Гробы сняли с машин, и они на вытянутых руках поплыли к воротам…

Простоял с полчаса, улочка опустела. Тронулись трамваи, а поток воровского люда с цветами, с венками, собираясь с разных сторон, все втекал и втекал на кладбище.

Растянувшись вдоль рыночного забора, стояли группками милиционеры. Курили, беседовали, будто их не интересовало происходящее.

Купил пачку газет. О Графе ничего не писали. Только в «Известиях» нашел маленькую заметку «Одним ударом по многоголовой гидре». Узнал, что советская милиция нанесла сокрушительный удар по бандитизму. Разгромлено пять банд, уничтожено четыре главаря, а пятый, убийца майора Ивана Грищука, поняв, что сопротивление бессмысленно, вынужден был трусливо сдаться… Это о Графе-то? Трусливо…

«Дураки!» — подумал он и швырнул газету в мусорный ящик.

Ранним утром следующего дня он уже бродил меж могил Донского монастыря, настороженно приглядываясь к каждому, кто появлялся на виду. Вроде бы чисто, никакой засады… Ступив на край плиты, которая держала на себе надгробия Бобринских, он смел с вершины массивного мраморного креста — черный плоский ключ и, обогнув ради предосторожности Малый собор, медленно, вразвалку, как гуляющий, направился к церкви Михаила Архангела — усыпальнице Голицыных. Нашел вход в подвал, нащупал замочную скважину дубовой двери, открыл и ступил в темноту. Тут же мощная рука, согнутая в локте, сдавила ему горло, к спине больно прикоснулось острие ножа.