Как-то вечером он не сдержался и, зная, что Катюша легла спать, потихоньку вытянул из-под кровати коробку, что передал ему дядюшка Цан. Развязал шпагат, аккуратно снял газеты. Под ними оказался черный сундучок с медным крестом наверху, прямо как детский гробик… Долго ковырял гвоздем в замочной скважине, наконец, что-то щелкнуло, крышка открылась. Сверху лежала аккуратно сложенная скатерть. «А под ней деньги и золотишко!» — решил Климов. Но, там, к его великому огорчению, лежали старые коленкоровые тетради. Полистал недоуменно… Все исписано старательным вычурным почерком. Понял только, что какие-то математические исследования, вычисления…

Неужели Граф занимался математикой? Тоже мне, нашел удовольствие! И он сердито захлопнул сундучок. На столе осталось письмо какого-то графа Петра Трубецкого. Прочитав его с интересом, студент понял, чьи тетради так бережно хранил Граф.

Дальше все помнится отчетливо… Была лекция профессора Кригера. Он не слушал, читал какой-то роман. Вдруг все засмеялись… Чего это? Кригер что-то говорил о луне, солнце, земле и часто повторял фамилию Лаплас, Лаплас… Знакомая фамилия… И тут же вспомнил: одна из тетрадей того сундучка начинается с крупных слов «Небесная фантазия Лапласа».

С этого все и началось… Заинтересовался, засел в библиотеке и несколько вечеров мучительно осваивал «Изложение системы мира» Лапласа. Оказалось, что Лаплас в своих математических расчетах замахнулся на божественное мироздание, решил поправить его.

Честно признаться, Климов не до конца понял глубокий смысл игривой фантазии Лапласа. Но почувствовал, что работа «сундучкового математика» продолжает, развивает задачу Лапласа… Долго рылся в каталогах… Нет, нигде она не публиковалась…

Рискнуть? Рискнул. Старательно переписал и отнес профессору Кригеру…

Вскоре на кафедре Кригера шло восторженное обсуждение его первой научной работы:

— Да как вы могли со своими блестящими способностями до сих пор скрываться от науки? Лень — ваш главный порок, — возмущался Кригер. — Неужели вы не понимаете, что пошли дальше Лиувилля, дальше Ляпунова? Вы же почти вплотную приблизились к разрешению знаменитой задачи небесной механики! От ваших расчетов немного попахивает нафталином, но они не лишены математического глубокомыслия… Очень, очень оригинально!

Климов опасливо оглядывался, боясь внезапного разоблачения. Но его хвалили все, и он расслабился, греясь от похвалы, как под весенним солнцем.

Да, так все началось… Потом он отыскал в сундучке свою кандидатскую диссертацию, а спустя шесть лет и докторскую… Хорошо поработал старый затворник!

Кригер, его научный руководитель, а потом — консультант по докторской, что-то унюхивал, но до конца определить источник запаха так и не смог («Какая у вас старомодная логика! Какими архаичными математическими категориями вы мыслите! Но чертовски остроумно! Чертовски своеобразно!»).

Тетради из сундучка оказались дороже золота. Они дали и деньги, и положение, и славу… Теперь он диктовал условия, требовал и получал все, что хотел…

Граф вернулся через пятнадцать лет, когда Климов уже стал доктором физико-математических наук, профессором и жил с Катюшей в новой трехкомнатной квартире. Он обнял Климова одной рукой, на другой повисла, обессилев от неожиданного счастья, Катюша, — протрубил каким-то механическим голосом:

— Спасибо, Студент, за Катюшу… В долгу не останусь…

Пить чай отказался, произнес так же пугающе:

— Я ведь в бегах, Студент. В третий заход уйти сумел… Заберу у тебя денька на два Катюшу, потом верну. Пусть пока сестрой твоей останется.

Ушел и оставил у Климова странное ощущение, будто приходил не Граф, а кто-то другой, слепленный под него, неживой человек. Позже Катюша рассказала, что ему оперировали горло… Теперь, как и прежде, они уезжали с Катюшей на дачу, но у кольцевой дороги она пересаживалась в машину Графа, и он увозил ее в другом направлении.

Как-то на заседании ученого совета к нему подсел Стельмах.

— Послушай, Климов, помоги мне тебя разгадать… В математике ты уже соорудил себе фундамент для десятиметрового памятника. Я все твои работы знаю… Но, понимаешь, от них так и веет стариной. Родись ты в прошлом веке, я не сомневаюсь, затмил бы ты славой и Чебышева и Лобачевского. Все необычно, дерзко, но, прости, удивительно старомодно, как дедовские напудренные парики… Я никак не мог понять, почему ты мыслишь категориями предков, почему обходишь стороной работы современных ученых, твоих же одногодков?