Так что Же, трудиться над своей связкой образов, перечнем своего нехитрого имущества? Но ведь перед тобой — одни химеры, каждый кровоточащий знак, сколько его ни прикрывай, буквально кричит об этом, а ты еще сомневаешься: может быть, все не так просто.

То, что можно лишь записать и не удается высказать…

(Чье это: «Дарю тебе стихи, и если эти строки // Под именем моим в грядущее войдут…»? [66] Звучит как Дю Белле или сегодняшний отзвук Дю Белле. Бодлер? Не знаю, почему эти стихи вдруг пришли мне в голову.)

Собери эти образы, тени, туманы, собери пустоту.

Ты ужасаёшься, видя, что стало с твоими руками,

в голове мутится, твой дар, твоя сила вот-вот иссякнут,

поэтому сосредоточься…

И пока черно-белые сороки перелетают с пихты на пихту

под изморосью, которую носит ветром,

покажи друзьям эти призрачные следы…

План города, вложенный в сердце испуганного ребенка.

У школы хозяйничает петух, красный и злой,

тянет вонью от шорной лавки, пионы совсем промокли,

лампа в зеленых бисеринах над блестящей клетчатой

клеенкой,

рука переворачивает страницы книги,

Зигфрид по высокому подъемному мосту въезжает в Вормс —

конь под ним белее снега —

забытый Голос извлекает из готических букв историю варваров,

скоро герой, с копьем под лопаткой, рухнет у родника прямо в цветы.

Но это — не то, чему верят, в привычном кругу не живут

единой и связной историей…

До чего далеки эти люди, есть ли у них лицо? Оно что — забылось, так и не показалось или его скрывали?

Так или иначе, в памяти — ничего.

Где они были тогда? Где тогда были мы сами?

Гораздо ближе порой цветы, буксовая изгородь, какое-нибудь старье, превращенное в талисман.

Ближе некоторые места, стена за шпалерой деревьев, маленький круглый храм в саду,

а за калиткой — темные улицы,

слепой Арсенал, прутья его ограды,

лесопилки с навесами, их золотая пыль от вокзала до кладбища

или высокий тюремный вал, темные зарешеченные оконницы над рекой.

В тумане бежали всегдашние воды Бруа,

по воскресеньям в поросших зеленью скалах перекатывался грохот ружей.

Семья старилась, ожидая письма из Америки.

В наглухо запертом доме увядали четыре сестры,

одна, в розовой рубашке, разгуливала вверх-вниз по горбатой лестнице,

другую поместили в приют, где она продолжала раскрашивать бумажные букеты,

третья, багровая от кухонного жара, ходила в черном,

а Софи, кажется, утопилась от несчастной любви?

Но отец семейства по-прежнему гоготал, тряся телесами.

К столу подавали старое печенье из шкафа, выкрашенного изнутри в красный цвет.

Чем ты тут занят? Ни веселый, ни грустный, скорей, удивленный

и поглощающий эти образы вместо хлеба…

апрель

Дивные заросли каменных дубов, особенно стволы, затянутые бледно-зеленым лишайником, со старой, расколотой, источенной древесиной. Невидимые кабаны. Деревья, похожие на камень, тень, старинные крепостные валы.

На самом деле мне никогда не удавалось понять, чем так притягивают эти места. Я лишь догадывался, что дерево тут переходит в руину, оставляя чувство чего-то древнего, прочного и значительного, к которому из-за почти мертвенной зелени стволов примешивается совершенно неуловимый, но самый важный оттенок. Место для теней умерших, где граница между двумя мирами стерта, как ни в каком другом.

Умер Пикассо. Газеты ставят его рядом с Микеланджело, Гойей, Веласкесом, упуская из виду главное различие. Пикассо был, вероятно, по-своему гениален, но это гений эпохи, в сердцевине которой — пустота. Отсюда — странная разновидность гениев, которые слепят, оглушают, но не способны убедить.

«Письма» Рильке. Кое-где раздражает переутонченность восприятия, а еще больше — система взглядов на жизнь, этот, по сути, способ в любом случае оставлять за собой свободу маневра. Но поэт виден во всем. Письмо о ночи в Сен-Сильвестре на Капри. Глубина того, что он пишет о Ван Гоге, о Сезанне, при том что взгляд его сформировался на севере, в Ворпсведе, в кругу художников совершенно посредственных.

октябрь

Смерть Ингеборг Бахман, заживо сгоревшей в постели, не потушив сигарету. Было в ней что-то не находившее покоя, как будто готовое попасть в каждую западню, сорваться в каждую бездну. Необыкновенно замкнутая в себе и вместе с тем абсолютно проницаемая для впечатлений, для любого вторжения извне. Страшно признаться, но принесшую ей гибель огненную западню она вполне могла бы придумать и с ужасом описать в какой-нибудь своей книге.