— Ишь ты… Глянь — на пузе красный попугай? — раздалось по-женски завистливое шипение.

В "Бурде" было написано, что расписная ткань вскоре войдет в моду, поэтому Нарбут намалевал на зеленом платье попугая. Когда Азанда подняла ко рту микрофон и прошлась то в одну, то в другую сторону, как это делают во всем мире девушки с микрофонами в руке, стало видно, что Азанда вовсе не прячет ноги: шлицы по бокам платья раскрывались, как занавес сцены, и нога становилась видна намного выше колена. Так же как в Гонконге.

— Начинаем вечер отдыха "В речном затоне цветут водяные лилии", — раздался с макушек деревьев голос Азанды. — Выступает ансамбль песни дома культуры "Волынка". "Я обувала белые ноги". Народная мелодия в обработке руководителя ансамбля Висвалдиса Пакулиса.

Вышли три женщины-жрицы в длинных, до земли, кремового цвета платьях и трое мужчин в черных костюмах — среди них был и Бока, покинувший кассу.

В бархатном пиджаке, с бабочкой на шее, со скрипкой в руке за ними следовал Пакулис. Жестом Иоганна Штрауса, который перенял он от Гирта Яковлева, Паку-лис подкинул скрипку под подбородок, подернул густыми бровями и высоко поднял смычок.

Посетители выдержали еще и вторую песню — "На берегу затона цветет древняя черемуха", музыку к которой написал сам Пакулис.

Опять по эстраде шла Азанда. Теперь уже все знали, что на нее надо смотреть сбоку.

— Объявляется час в ритме танцев! Затем впервые в нашей республике с демонстрацией голосов животных выступит товарищ Мараускис.

Загрохотал оркестр. Учитывая руководящие указания Бертула, оркестранты теперь без устали изгибались каждый в свою сторону, как колоски на поле под ветрами, дующими со всех четырех сторон света. Танцующих было маловато. Да и те двигались лениво, избегая более бешеных па, потому что еще было довольно светло, да и головы тоже были еще у всех ясными.

Но часовых дел мастер, он же одновременно дружинник и страховой агент, Мараускис, который вскоре должен был выйти на эстраду, в это время дрался за забором в ольшанике. Как он сам позже говорил: "Я не мог не драться.."

Хотя Биннии в последние дни курили только сигареты по пятнадцать копеек за пачку, ели кирпичный хлеб с комбижиром, все же у них оставалось всего лишь три рубля. Так что голоданием ничего не сэкономишь. Танцульки объявлены в парке, значит, смело можно идти в пончо и без галстука, потому что на природе правила внутреннего распорядка не распространяются. Подготовка к балу была короткой: обули туфли на платформе и вычистили ногти. Ногти у них обоих росли без помех, точно так же как растут они у независимой молодежи за рубежом. Этот обычай был позаимствован от абиссинской знати — длинные ногти свидетельствуют, что их владельцу работать не надо. Теперь это вероисповедание приняли и хиппи.

С моста была видна соблазнительно пестрая и подвижная людская толчея по ту сторону парковой ограды.

Но если покупать билеты, то останется только рубль на двоих. К счастью, у входа среди дружинников Броня заметил знакомую фигуру — слегка сутуловатого Мараускиса с плешивой головой и сверхотутюженными брюками. Биографию Мараускиса Броня уже знал от матросов.

— Через пятнадцать минут я принесу тебе десять рублей, — прошепелявил он сквозь бороденку. — Этого часового скорпиона сейчас мы познакомим с зарубежными методами: шантажом!

— Ты хочешь… похитить его? — в восторге зашептала Байба.

— Жена за эдакого ничего не даст. Поступим попроще.

Броня вразвалочку подошел к улыбающемуся Мараускису и что-то шепнул ему на ухо. Затем оба вошли в прибрежный ольшаник.

— Говорите быстро, что вы хотели сказать, скоро мой выход на эстраду.

Броня холодно усмехнулся:

— Хоть через пять минут, только оставьте мне десять рублей.

— То есть… как?

— В прошлую среду ночью в двадцать три часа тридцать минут мне представилась возможность наблюдать, как вы вместе с женщиной, одетой в светлый пыльник, поднялись в будку спасательной станции и там наедине провели два часа. За десять рублей я согласен забыть этот факт и не сообщать вашей жене. — И Броня сатанински скрестил руки на груди, хотя этого под накидкой нельзя было заметить.

Мараускис стал уменьшаться на глазах, так как ноги, подкосились и шея ушла в плечи.

— То есть… как? Разве вы сами не женаты?

— Я? Состою в свободном браке. Но речь-то идет о вас. Десять. И побыстрее!

Мараускис запустил руку в карман брюк и бережно вытащил кошелек. Заглянул в обтрепанный кошелек, как лягушке в рот. Зубов-то в таком нет…

— Три рубля есть. Мелочью…

Но Броня со своей высоты уже разглядел живительную красную бумажечку. Скупой, сатана.

— Десятку сюда, или же я иду с рапортом к вашей жене. — Броня протянул ладонь и топнул ступней о землю, как мексиканский танцор, у которого тоже широкие, только намного более чистые концы брюк.

Расчетливость победила предосторожность. Мараускис вздохнул:

— Мне жаль…

И вдруг стал преображаться. Спрятал кошелек. Перестал дрожать. Выпрямился. С рукава пиджака снял голубую повязку охранника порядка. Пальцем укрепил очки на носу.

— Давай трояк и беги домой за семью! — Броня собирался схватить за галстук Мараускиса.

— На… тебе… трояк… — сквозь зубы процедил Мараускис.

Нечесаная Бронина головушка трижды очень быстро меняла местонахождение между черствыми ладонями Мараускиса, потому что тот три раза в две руки двинул Броню по щекам. Затем отступил на шаг.