— О вашем определении "крупнейший мелкий вор", высказанном в присутствии свидетелей, я любезно извещу товарища Шепского. Его юрисконсульт, возможно, посоветует ему возбудить дело о лишении чести человека, — заметил Бертул.

— Я… мне так пояснил товарищ Касперьюст, — растерялся инспектор.

— Я… как-то так… исключительно, все бабы говорят, — пробормотал Касперьюст.

Сдаваться совсем без борьбы было бы не по-мужски. Бертул вынул из роскошного опоясанного ремнями портфеля, о каком Касперьюст и мечтать не мог, папку, достойную министра иностранных дел.

— Ладно, надеюсь, что Шепский воздержится от подачи заявления в суд. У меня тут планы… Когда участники самодеятельности вернутся с жатвы… танцевальный кружок для среднего поколения, курсы сексологии, день первой зарплаты, когда под наблюдением старших молодые не напиваются… И я хотел бы организовать Народный театр. Тогда Бирзгале будет походить по крайней мере на Алуксне и Смилтене, у которых такие театры уже имеются.

— Товарищ Сунеп незаконно устроил "огни сюрприза" без продажи билетов. Куда подевалась выручка? Этими огнями он показывал публично, как пьяницы за деревом… Мне стыдно даже рассказывать. — Касперьюст опять выпрямился, опершись руками о поручни кресла.

Бертул понял, что дело проиграно.

— Возможно, что в чем-то я ошибался… — вздохнув, он закрыл папку. Жаль папки, она заслуживала более высокого поста.

— Вашей ошибкой была клевета! — сипел Касперьюст.

— Давняя, довольно обычная ошибка, — согласился инспектор.

— Допустим… Оригинальные ошибки в наше время редкость, — философствовал Бертул.

Впервые заговорил Бока:

— Мне про товарища Сунепа дурного слова говорить не хочется, особенно если вспомнить, что сказал якобы сам Сократ: я не понимаю, почему человек, зная, что такое хорошо, делает то, что плохо… Раз уж Сократ не понимал, разве мы вправе… требовать этого от товарища Сунепа?

Но Бертул уже решил отступить с честью:

— Обдумав все, я подаю заявление об уходе, то есть ухожу по собственному желанию, потому что у меня нет доверия к директору Касперьюсту. В трудовом законодательстве есть такой пункт.

Касперьюст опять усиленно глотал воздух:

— Как-то так… исключительно… Я первым хотел сказать, что у меня нет доверия к вам! Я должен был… говорить первым, потому что я директор!

Бертул встал и взял роскошный портфель:

— Вы всегда хотели сказать то, что другие уже сказали. — И выкинул последний, джентльменский козырь: — В газете за свой счет помещу объявление, что Бирзгальский дом культуры ищет нового художественного руководителя. И в этом объявлении не будет сказано, что директором является товарищ Касперьюст. Прощайте!

Бросив унылый взгляд на несписанный национальный костюм, висевший на стене, и на непроданные гитары в витрине, Бертул вышел. Там оставались замороженные средства, столь необходимые для благосостояния общего народного хозяйства… Проходя через пустой зал, он еще подумал, что зря раскупорил высокие окна и на чердаке открыл вентиляцию. Экономя тепло, Касперьюст опять все законопатит, способствуя распространению микробов туберкулеза.

Когда Бертул раскрывал тяжелую дубовую дверь с сохранившейся медной ручкой, его догнал Бока:

— Что же это вы — не подали мне руки? Мы же остаемся здесь и будем жить… дружно. Я всегда был на стороне павших львов, и жизнь учит, что большинство из них снова встают на ноги… — И они обменялись сердечным рукопожатием.

У киоска, попивая вторую бутылку пива, Бертул написал письмо, адресованное Зислакам. А теперь куда? Совесть должника повела его в "Белую лилию".

Анни, занятая беседой с продавщицей из магазина культтоваров, делала вид, будто не замечает его. Продавщица подала Анни продолговатый, круглый сверток. Туалетная бумага. Редкость. Дефицит. За это Анни в случае необходимости оставит для продавщицы свежие булочки. Теперь Анни взглянула на него.

— Вы сегодня хорошо выглядите. Наверное, хорошо выспались? И на работе все в порядке. Говорят, что два дня вы очень тяжело работали.

Значит, она уже все знала. А что ж тут необычного? В маленьком городке всегда знают даже то, что еще и не произошло.

— Чистая совесть — крипкий сон. Могу ли навестить вас? Мне надо вам что-то передать.

На лице Анни появилась озабоченность. Неужели Бертул наскреб деньги, хотя Зислак и надул его? Как грустно… без должников!

— Конечно, конечно. Буду ждать! — Она болезненно улыбнулась.

Когда проснулись воробьи, Нарбут проводил Азанду домой с сеновала в свикенском сарайчике и еще спал в подвальных апартаментах дома культуры. Разбудил его торжественный стук в его скромную дверь.

— Дверь открыта! — рявкнул художник.

Твердым шагом вошел Касперьюст и еще один гражданин в костюме — инспектор отдела культуры. Оба остановились как вкопанные, потому что в комнате находилась голая женщина: опустившись на колени, с ненакрашенными глазами и губами, счастливо и печально улыбаясь глядела на них Азанда… Алая, прозрачная цвета маков шаль, накинутая на волосы, спадала с плеча, охватывая талию, и, как ручей, стекала вниз на разостланный темно-красный плюш, на котором сидела девушка. Стан ее отражал солнце, а над ней склонялся куст сирени…