Мать Скродерена звала кур. Алнис поздоровался. С кислым выражением на лице она лишь кивнула головой и протянула руку с письмом. Даже не удивилась, что у Алниса нет бороды. Наверное, думает, что повыдергали в драке. Отказ в жилье? По заслугам, нечего и спорить.

— Знаю… виноват… Завтра уеду.

Мать Скродерена не ответила ни слова.

Алнис разглядывал конверт. Почерк матери! Так-то и так. Отец, мол, вообще-то не против волос и бороды, только против крайностей… У отца завтра день рождения.

Алнис понимал, что старому Мелкаису жилось не сладко, если жена за завтраком и за ужином, наливая кофе, жужжала в ухо: "Так вот со своей старомодностью ты и сына прогнал… Сейчас же попроси прощения!"

А что теперь? Бертул, конечно, будет делиться с ним последней горбушкой хлеба, но скоро и той не будет.

После обеда Бертул вернулся, слегка попахивая пивом, и прилег на тахту. Алнис присел рядом с ним. Комнаты после вчерашнего ночного шквала опять были чистыми, и дорожка из конских попон уютно соединяла оба помещения.

— Не надо было вчера впускать учительницу по истории и этого коновала, — начал Алнис.

— В следующий раз, лет через десять, обязательно не пустим, — согласился Бертул. — Самое обидное то, что я тебя обманул, — ни шиша не заработали.

— Да не ТЫ, крестный, виноват: Зислаки нас крепко околпачили. Сегодня вечером еду домой. У отца завтра день рождения.

Бертул присел и вытащил шикарный, достойный более зажиточного человека кошелек:

— У меня еще есть… выдали остаток зарплаты… и остатки после вчерашнего кутежа. Пятьдесят шесть. Возьми двадцать восемь.

— Мне же… только на дорогу. В Риге мне обещано место в реставраторах гипсовых амурчиков.

— Бери, когда дают! Бедному легко быть честным. Было бы у меня пять сотен, я дал бы только пятерку.

Пиво помогло Бертулу преодолеть тяжелые переживания, и он вскоре погрузился в привычный со времен туберкулеза послеобеденный сон. В полусне он вспомнил слова Хемингуэя: "Во сне он видел львов…"

Алнис потихонечку сложил манатки в старомодный кожаный чемодан, надел котелок и на цыпочках вышел. Киоскерша заметила, что у него сегодня не хватает бороды. Наверное, правда, что ночью над Скродеренами дрались, пока не явился Липлант и всех дубинкой не выгнал в окно. Алнис дошел до знакомой копны на обочине дороги. Там его ждала Инта. На сей раз они спрятались за копной. Инта сияла от гордости — Алнис послушался ее, сбрил бороду! Ах, прекрасное чувство женской власти, начало и конец любви…

— Сядь, теперь я могу прильнуть к тебе щекой…

Они сели, и спины шурша погрузились в сено.

— Знаешь, я тебя не буду звать по имени, а по фамилии, потому что твоя фамилия звучит как-то так… исключительно, как говаривал Касперьюст. Зилите!

— Знаешь, когда ты первый раз приехал в Пентес и в пруду мыл цыплят, я сразу поняла… что ты не такой, как другие…

— Да, другие цыплят не моют, — согласился Алнис. — Но если… меня забреют в армию и волосы тоже снимут? Тогда я уже не мог бы показываться тебе на глаза.

— Мне? Мне ты можешь показываться… всегда.

Алнис прикоснулся губами к ее волосам, затем взглянул на часы:

— Эх, черт, сейчас подойдет автобус…

Теперь надо бы поцеловаться — но вдруг кроха скажет, что в людном месте нельзя? Зилите сама взяла в руки его голову и пригнула пониже. Так…

Закончив прощание, они побежали обратно на дорогу, где на столбике висела большая буква "А". Алнис вынул из рюкзака подаренный Интой лоскут потрепанного одеяла и гордым жестом мексиканца перекинул его через плечо, как пончо, в которое были вплетены цвета ромашек, еловой хвои и ржаного поля.

С ревом остановился красный "Икарус". Садясь в автобус, Алнис прощался, поднимая черный котелок, как банковский служащий в лондонском Сити. Инта на это рассмеялась и хлопнула в ладошки.

— Я на вашем месте поехал бы в Ригу на рессорной коляске, она очень подошла бы к котелку и к чемодану, — раздался знакомый голос. Нарбут.

— Лошадь прошлой ночью ногу сломала… — вздохнул Алнис.

Дома его встретил отец, слабо скрывая радость от того, что сын, потеряв бороду, приобрел ум.

До чего же правящее поколение упрощает педагогику, психологию и жизнь 1973 года…

Когда часовых дел мастер и исследователь собачьего языка Мараускис возвращался домой с работы, при его приближении все собаки сразу умолкали. Неужто от него пахло волком или тигром, от которых собаки якобы удирают, поджав хвосты? Вдруг за одним забором он расслышал приглушенный голос:

— Цыц, Зузе. Цыц! Сейчас же в будку! Идет Мараускис, ты еще проболтаешься… На, возьми колбасу!

Значит, его исследования собачьего языка вызвали совершенно непредвиденные результаты: бирзгальцы боялись, как бы собаки, знающие так много о личной жизни каждого и каждой, не вылаяли домашние секреты.