— Теперь вы видите… как он тут живет! — сипел Касперьюст. — Такую можно держать только на частной квартире, а у меня официальное помещение. Кричащий беспорядок!

На самом деле в комнате было довольно прибрано. На изрезанном, пятнистом столе находилась молочная бутылка, на подоконнике стояли накрытые бумагой консервные банки и краюха хлеба. Даже плита была чистой. Инспектор рассматривал оклеенные винными этикетками стены:

— Половину из этих марок я и не пробовал…

— Итак, в присутствии свидетелей я вам отказываю в жилплощади, то есть тут вы не имеете права жить.

Нарбут закурил, кашлянул, обнял накрытые одеялом колени и стал тоненько смеяться:

— А я уж подумал, что вы принесли мне премию за хорошую работу… Будьте спокойны, сегодня вечером отчаливаю. По собственному желанию. Пожалуйста, не заслоняйте солнце, я встаю и — имейте в виду — я голый. Раз уж вы испугались голой девушки, то от моей наготы вас может хватить паралич.

Касперьюст вышел огорченный, что не удалось никого уволить. Стоит ли после этого работать директором?

Нарбут встал, прибил к раме большой картины куски пробок от винных бутылок, в которых, слава богу, недостатка не было, настлал на них лист картона, все тщательно упаковал и отнес на квартиру Боки. В Риге он договорится насчет машины с другими художниками и отвезет "Азанду", охраняемую и воспетую, как Мону Лизу. Может, это и была его Мона Лиза.

Азанда задвинула стеклянное окошечко киоска вывеской с надписью "Санитарный день". Затем они вместе с Нарбутом, босые, двинулись вдоль берега реки вон из города.

— Ты уезжаешь…

— Я уезжаю…

— Я остаюсь…

— Ты остаешься… — ответил Нарбут. Их глаза были так близко, что любая ложь была бы видна.

— Зимой пойду продавщицей в галантерейный отдел. Третьего января мне будет уже двадцать лет… — Глаза Азанды наполнились слезами. — Там меня, может быть, быстрее заметит какой-нибудь принц…

Нарбут молчал и пальцем вытер слезы с уголков ее глаз. Азанда, возможно, ждала, чтобы он сказал: "Я и есть тот принц!" Но ему было на тринадцать лет больше, лицо его походило скорее на Кенциса с иллюстраций Бренцена, чем на журнального принца, к тому же была у него и разведенная жена, которая когда-то сказала ему: "Пиши большие картины, и денег получишь больше!" Азанда не сомневаясь доверила ему все, даже свою наготу, и он не мог ей лгать.

— Я зимой приеду и куплю у тебя белую-белую рубашку..

— Ты… Ты знаешь меня… и не высмеивай меня… — Азанда прижалась своей щекой к его щеке. И обе щеки сделались мокрыми.

— Милый белый зайчик… — Нарбут, вздохнув, бережно целовал девушку. Всю.

В сумерках Нарбут отправился на последний рижский автобус. Через плечо на ремне — ящик с красками, в руке угловатый узел с летними работами. Азанда несла его ручную сумку. Багаж шофер поместил в брюхо "Икаруса". Картины Нарбут положил на сиденье и вышел проститься. Они зашли за автобусную будку Азанда накинула на волосы длинную прозрачную макового цвета шаль, как тогда во дворе Свикене под сиреневым кустом, когда, голая, с печальной улыбкой, предвидя скорое расставание, послушно опустилась на колени на красную бархатную скатерть Свикене и долго смотрела на Нарбута. Целых три дня, пока он как одержимый размахивал рукой в воздухе, бегал три шага вперед и назад и с кистью, как с рапирой, нападал на холст.

Азанда опустила глаза.

— Дарлинг, возьми от меня на память. Только, пожалуйста, прошу тебя, не смейся… — И положила что-то ему в карман.

— Я буду плакать, — отшучивался Нарбут.

— Не плачь, раз я не плачу… Помня о тебе, я боль-ше никому никогда не скажу — "дарлинг". Если нужно будет… то скажу другое слово, а последнее "Дарлинг"… тебе. И прошу тебя, очень прошу, не продавай меня, ту картину не продавай никому. Если тебе очень понадобятся деньги, напиши, но не продавай.

— И музею тоже нет?

— Разве что музею… если купят. Но лучше все же не надо, потому что говорят, будто они хранят картины в подвалах..

— И выставляют только после смерти, на выставке в память… Ты права: в подвалах музеев упрятано много славных девушек.

— Посадка! — окликнул их шофер.

У автобуса Азанда еще раз поцеловала Нарбута в щеку, хотя знала, что завтра об этом будет говорить весь город.

— Чао! — сказала она.

— Чао, белый зайчик…

Окно автобуса по дороге сюда было забрызгано дождем, и каждый из них помахал рукой, слабо видя друг друга.

— Как сквозь время… — вздохнул Нарбут и вытащил из кармана жетон "Jamaic Aeres" с надписью "Вы можете получить от меня почти все", который положила туда Азанда. И Донат Нарбут стал думать, что на свете, может быть, все же существует любовь. Хотя бы до тех пор, пока свеча горит, и все же в тот миг — настоящая.

Пока Бертул в доме культуры подписывал акт капитуляции на бумаге, агент его художественного салона Алнис Мелкаис свою капитуляцию осуществлял ножницами и бритвой. Он схватил левой рукой бороду, которая, перепутавшись как в ручье струи воды, лилась со щек на грудь, и — стриг правой… Через полчаса эта жатва была завершена. Нельзя сказать, что он благодаря этому стал моложе, но зато определенно сделался мрачнее. Покрытые бородой впадины на лице теперь выглядели как болезненно белые пятна: Скорее на солнце!