Шрифт:
— Ты-то за что его?
— Ни разу после э т о г о даже не поздоровался!
Господи! Сколько злобы в этом маленьком тельце!
— Ну, а не можешь ты его,— лепечу я,— творогом накормить? Спасти?
— Сам ты творог! — презрительно говорит она и резко уходит.
Последнюю ночь мы с Генычем и Ромкой провели вместе: все-таки кое-что связывало нас. И как в дальнейшем нас кинет — все было туманно.
Вероятно, плохо все кончится, как при заговорах и положено.
Геныч, с виду булыжник, кирпич, мог, слегка дунувши, часами Гомера лудить! И многие из нас, «соколов», тоже Гомера уважали — про нашего брата человек писал:
Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одисеев; Платье надев, изощренный свой меч на плечо он повесил…Уходя в увольнительную, часто шутили: «Изощренный меч свой взял?»
После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши, Вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный.Всю ночь Гомера читали, пока не
Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос!— Всё! — Геныч резко поднялся, скинул махровый халат. Под левым соском у него открылась надпись, которую он сделал, когда во французский иностранный легион заслан был: «Эль сон тут шосон софт маман!» — «Все суки, кроме маман!» Надо будет и себе сделать такую же, если будет на чем! — Всё! — Геныч оделся в хаки.— Цезаря сегодня не станет! Внезапная смерть на унитазе. Анализы соответствуют. А кто захочет вдруг этому помешать,— взгляд на меня,— отправится за ним!
Вышел. Мы с Ромкой еще допивали.
По белому известковому серпантину на горе ползли, как гусеницы, длинные черные машины.
— О! Похоронная процессия! — проговорил пьяный Ромка.
И уже из темного окна аппаратной я вижу, как Зайчика из трапезной бережно под руки ведут на «электрический стул». Не терпится! На мраморном крыльце, как богиня мщения, застыла Нелли.
Верещит зуммер.
— Дальнюю врубай! — хрипит в трубке Грунин.
— Есть!
Гудение изменилось — пошла дальняя!
На горизонте полупрозрачные, как рыбы, рисуются военные суда. И в других странах и континентах тоже загудело: застыли в ожидании биржи, министерства, подводные лодки. Ждут сигнала с нашего унитаза! Свои делишки под наш грохот тоже хотят провернуть!
Зайчик останавливается, тяжело дышит. Потом, улыбаясь, говорит что-то Генычу — тот, укоризненно качая головой, протягивает ему сигарету. Дым плывет в солнечном луче. Последнее, можно сказать, желание — перед «электрическим стулом», сделанным мной!
«Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда». Любимое наше стихотворение с Ромкой. Сейчас Зайчика шлепнут «с чувством глубокого удовлетворения».
Я вдруг выскакиваю из окна прямо на заросший склон, лезу, цепляясь окровянившимися руками за острые плети ежевики, долезаю в тени до Тронного Зала, карабкаюсь в окно. Солнечный коридор с торжественной дорожкой. Дверь с художественной резьбой — Маркел не удержался. Солнце, тишина. От крыльца — веселые голоса, летит дым.
Распахиваю дверь, запахиваю. Расстегиваю бляху, опускаюсь на Трон, засовываю задвижку! Все-таки хорошие работники у нас — сделали задвижку, как будто к Генеральному кто-то может рваться во время этого!
Ну!.. Не получается! Робею! Ну, спокойно же, возьми себя в руки! Разнобоем приближаются шаги. Дверь дергается. Изумленная пауза…
Ну же… не робей!
Дверь дергается посильнее.
— Занято! — сдавленным голосом кричу я.
Долгое изумление в зале. Занято? Здесь?
Ну же! Я поднимаю голову и не удерживаюсь от хохота — все-таки Маркел намалевал пейзаж. Но где! На потолке! Уходящие в синеву пики гор и парящий маленький сокол. Я хохочу, и сотрясение всего организма дает результат: шипят подо мною «сверхчистые», засвистел компьютер в бачке! Отбой! «Здоров! Практически здоров Генеральный! На весь мир здоров!» Я гляжу на улетающего сокола и хохочу. Оказывается — мой аппарат и спасать может, не только губить!
Я гляжу, откинувшись, в небо,— из двери вылетает щепка, и пуля чиркает мне по лбу.
Я лечу все выше в небо. Маленький, в сущности, этот Тронный Зал — закрыт фактически весь одним платаном! И платан — тоже маленький!
И вся Земля — небольшая.
…Я задыхаюсь. Чувствую, что на мое лицо натянута горячая влажная маска. Из последних сил поворачиваю голову, маска с чмоканьем отлипает… я втягиваю воздух. Пахучий, больничный! Открываю глаза. Надо мной тяжелое, пористое, но умиленное лицо Зайчика. Из переполненных его глаз катятся слезы. Его большой влажный рот еще полуоткрыт после поцелуя и прерывисто дышит. Да и я сам после поцелуя тяжело дышу. Надо же, какие страсти в больнице! На лоб мне капает его горячая слеза и прожигает меня насквозь, до самого сердца. Оценил все-таки!