– А если ввести еще эпизодических героев? – подхватила Лиля.

– Да. Да! Ведь даже ночью Москва – не пустой город. Здесь полно народу, какие-то кафе открыты круглосуточные…

– И Маша обращается за помощью к людям, но все шарахаются от нее, не принимают всерьез! Собственно, как обычно и бывает – можно помереть среди толпы, никто и не оглянется. Только надо все это сделать в юмористическом ключе, понимаешь?

Они углубились в работу. Сидели, не замечая людей вокруг. Ни чужие разговоры, ни мельтешение официантов вокруг не могли помешать им, вопреки сомнениям Евгения.

Так они провели время до позднего вечера, потом Евгений пошел провожать Лилю.

Было темно уже, горели фонари, освещены фасады домов, мерцали огнями рекламные вывески, придавая ночному московскому пейзажу праздничный вид…

– Дальше не надо, – попросила Лиля. – Вон мой дом.

– А чего ты боишься? Что тебя увидит кто-то из знакомых? И что? Мы же официально коллеги, ведем работу над одним проектом. И когда выйдет фильм, а я надеюсь, что это случится, – наши фамилии в титрах будут стоять рядом…

– Я все равно боюсь и не хочу, – мрачно произнесла Лиля.

«Мужа своего она боится беспокоить… – догадался Евгений. – Как она трясется над ним, как он ей дорог… Но зачем тогда врать, что любит меня?»

Евгений ревновал. Он обнял Лилю, накрыв полами своего плаща, прижал к себе. «Невыносимо. Да, это все – невыносимо!» – попытался описать словами все то, что сейчас происходило внутри него.

Хотя что в этом особенного – миллионы людей проходили через подобные адюльтеры. Страсти-мордасти, ревность к супругу возлюбленной… Сплошная банальщина.

«Есть ли что банальней смерти на войне и сентиментальней встречи при луне. Если что круглее твоих колен, колен твоих. Ich liebe dich. Моя Лили Марлен. Моя Лили Марлен…»

Уже ночью, из дома, Евгений написал и отправил Лиле по электронной почте письмо следующего содержания:

«Я не знаю, как высказать тебе все то, что творится у меня внутри, моя Лилечка. Как всегда – сапожник без сапог… (Смайлик, изображающий улыбку.) Но я понял одно: без тебя я умру. (Смайлик, изображающий печаль.) Нет, не физически, но я умру как человек, как личность. Я могу жить и работать только рядом с тобой, Лилечка. Я не думал, не ожидал, что найду человека, которого я так понимаю и который настолько понимает меня.

Перед тем я надеялся, что мы можем быть просто любовниками. Так милосердно и естественно – не разрушая своих семей, мы с тобой встречаемся тайком, и все счастливы… Помнишь, я даже говорил тебе, еще там, в доме отдыха: хорошо бы снять квартиру и встречаться в ней?

Но мне этого мало, Лилечка, я понял.

Я хочу, чтобы ты ушла от своего мужа.

Я готов принять твою дочь как свою.

Я готов предать свою семью, хотя, сразу тебя предупреждаю, с сыном своим я отношений никогда не прерву.

Потому что я хочу провести свою жизнь рядом с тобой. Ведь иначе, без тебя, она не стоит и ломаного гроша. Ты мое вдохновение, ты моя радость, ты мой свет.

Я люблю тебя.

Мои предложения таковы: мы снимаем квартиру и живем в ней вместе. Ту квартиру, где я живу сейчас, я должен оставить Ирине. В общем, сразу предупреждаю – золотых гор обещать тебе не могу…»

Минут через десять пришел ответ от Лили:

«Женька, это очень серьезный шаг. Я хочу обдумать».

Он: «Если ты любишь меня, по-настоящему любишь, придется решать все равно».

Она: «Я должна привыкнуть к этой мысли. Мне пока страшно что-либо планировать. Я никогда не думала, что дойду до жизни такой. Всегда осуждала тех, кто изменяет и предает, кто идет на поводу у своих чувств. Всегда говорила в адрес других людей, решившихся уйти из семьи ради новой любви: «А что, он (она) неужели не мог держать себя в руках?» Теперь понимаю – невозможно силой разума контролировать свои чувства».

Он: «Я об этом сегодня тоже думал. Мне иногда самому жутковато становится, что мы почти читаем мысли друг друга. Ни с кем и никогда подобного у меня не было. Я люблю тебя. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ».

В последнее время Ира была вся на нервах. Во-первых, на работе сменилось руководство. Прежний худрук – милейший, добрейший Яков Фомич, стоявший во главе театра около полувека, – с почетом ушел на пенсию в возрасте девяноста лет.

Его пост занял амбициозный провинциал, который рвался доказать свою состоятельность и необходимость перемен. Он больше говорил о рентабельности постановок, чем об их художественных достоинствах.

Этакий чиновник от искусства, коих в последнее время развелось немало…