— Он мог стать жертвой убийцы, — сказал Либерман. — За ночь до его гибели, он подружился с каким-то коммивояжером. Они могли договориться, если коммивояжер не покажется в баре к десяти часам, встретиться вечером у того строения. Таким образом, он мог очутиться там в нужное для убийцы время.

Фрау Дюрнинг покачала головой.

— Он ни с кем не мог договориться о встрече у подобного здания, — сказала она. — Даже с тем, кого хорошо знал. Он слишком подозрительно относился к людям. И, ради Бога, с какой стати им могли заинтересоваться нацисты?

— Был ли у него с собой пистолет тем вечером?

— Он всегда держал его при себе.

— Всегда?

— Сколько я его знала, всегда. Он показал его мне при первой же встрече. Можете себе представить, притащить с собой пистолет на свидание? И еще хвастаться им? И что хуже всего, он произвел на меня впечатление! — она покачала головой и удивленно вздохнула.

— Кого он боялся? — спросил Либерман.

— Всех. Коллег по работе, людей, которые просто смотрели на него… — фрау Дюрнинг доверительно склонилась к слушателю. — Он был слегка сдвинут… ну, не сумасшедший, но и нормальным его нельзя было назвать. Я как-то попыталась его кое-куда отвести, ну, вы понимаете, к врачу. Как-то по телевизору шла передача о таких людях, как он, которые думают, что все вокруг… как бы строят против них заговоры, а когда передача кончилась, я стала окольными путями ему намекать — ну, что тут поднялось! И я против него строю заговоры! Я хочу объявить его сумасшедшим! Он чуть не пристрелил меня тем вечером!

— Откинувшись на спинку кресла, она перевела дыхание и ее передернуло, после чего она подозрительно уставилась на Либермана.

— А как вы о нем узнали — он что, написал вам, что его преследуют нацисты?

— Нет, нет.

— Тогда почему вы решили, что они имеют к нему отношение?

— До меня дошли кое-какие слухи.

— Это ошибка. Можете мне верить, нацистам Эмиль понравился бы. Он был антисемитом, антикатоликом, он выступал против свободы, против всех и вся, кроме самого Эмиля Дюрнинга.

— Он был членом нацистской партии?

— Он мог им быть. Сам он утверждал, что не был, но до 1952-го года я его не знала, так что поручиться не могу. Вполне возможно, что и не был; он никогда не присоединялся ни к кому, если ему не было нужно.

— Чем он занимался во время войны?

— Служил в армии, был, кажется, капралом. Он ухитрился и там раздобыть себе непыльную работенку. То ли на продовольственном складе, то ли что-то такое. Во всяком случае, в безопасном месте.

— Он никогда не был в бою?

— Он был для этого «слишком умен». «Туда лезут только идиоты», говорил он.

— Где он родился?

— В Лаупендале, по другую сторону Эссена.

— И жил в этом районе всю жизнь?

— Да.

— Известно ли вам, бывал ли он когда-нибудь в Гюнцбурге?

— Где?

— В Гюнцбурге. Рядом с Ульмом.

— Никогда не слышала, чтобы он упоминал эти названия.

— А имя Менгеле? Упоминал ли он его когда-нибудь?

Она смотрела на него, удивленно вскинув брови, и покачала головой.

— Всего лишь еще пару вопросов, — сказал он. — Вы очень любезны. Боюсь, что мои поиски впустую.

— Не сомневаюсь, что так оно и есть, — улыбнувшись, подтвердила она.

— Поддерживал ли он отношения с кем-то из значительных лиц? Скажем, из правительства?

На несколько секунд она задумалась.

— Нет..

— Дружил ли он с кем-нибудь из заметных людей?

Она пожала плечами.

— С несколькими чиновниками из Эссена, если, с вашей точки зрения, они заметные личности. Кто-то он пожимал руку Круппу, что считал большим событием в жизни.

— Сколько времени вы были замужем за ним?

— Двадцать два года. С четвертого августа 1952 года.

— И за все эти годы вы ничего не знали и ничего не слышали о какой-нибудь международной группе, к которой он мог принадлежать, состоящей из людей его возраста и его же положения в обществе?

— Никогда, — решительно мотнула она головой. — Ни слова.

— И он не вел никакой антинацистской деятельности?

— Абсолютно. Он, скорее, был настроен пронацистски, чем анти. Он голосовал за национально-демократическую партию, но и к ним он не присоединился. Он был не из тех, кого привлекают компании.

Откинувшись к жесткой спинке дивана, Либерман растер ноющий затылок.

— Хотите, я скажу вам, кто на самом деле убил его? — сказала фрау Дюрнинг.

Он удивленно посмотрел на нее.

Склонившись к нему, она убежденно сказала:

— Бог. Чтобы дать свободу глупой девочке с фермы после двадцати двух лет горя и унижений. И чтобы дать Эрику отца, который будет любить его и помогать ему вместо того, кто только обзывал его — это точно, он называл его только «психом» и «дебилом» — за желание стать музыкантом, а не только обеспеченным граждан*-ским служащим. Не нацисты ли услышали мои мольбы, герр Либерман? — Она покачала головой, отвечая сама себе. — Нет, то был Божий промысел, и я возношу Ему благодарность каждую ночь после той, когда Он обрушил стену на Эмиля. Он мог сделать это и пораньше, но я все равно благодарна ему. «Лучше позже, чем никогда».