– - Извините, я не спорю, мне только помнится... Может, ошибаюсь, может, и за личные заслуги, кроме духовенства, дается потомственное, может быть...-- почти презрительно соглашается офицер, отодвигаясь еще дальше.

– - Забыли господа бога и заповеди его, вот он и наслал, как древле саранчу, всякую инородную нечисть по грехам нашим,-- изливается в гражданской скорби благочестивый старец.

Все новые и новые пассажиры... Заняты все диванчики, все стулья. Дамы, укутанные в дорогие меха, увешанные золотом, с птицами, звериными мордами и лапами на головных уборах, похожи на каких-то языческих идолов и, повидимому, гордятся этим. Кажется, они с удовольствием вдели бы себе в нос и губы какие-нибудь красивые рыбьи кости, но еще нет такой моды...

– - Ах, какая досада: столько ждать... Говорила, спросить по телефону надо было. И лошадей отпустили. Фу, какая глупость!

– - Ну, что ж? Все к лучшему! Успеем поужинать. Эй, человек!
– - сделал строгое лицо только что ухмылявшийся пижон.

– - Только стерлядь сварить обязательно в белом вине, иначе я не ем! Есть у вас сотерн? Ах, я такая капризная!

– - А мороженое фисташковое, слышите? Непременно фисташковое, непременно!

– - Что это?
– - свирепо уставился на официанта какой-то важный чиновник, приготовившийся покушать:-- Как подаешь, спрашиваю я тебя?!

– - Извините-с...-- заробев, лепечет недоумевающий "человек".

– - Дурак... Пшел!
– - с гадливой миной делает пренебрежительный знак рукой.

Упитанный буфетчик прислушивается в священном трепете и встречает несчастного официанта; как ястреб свою жертву, гневно шипит, сверкает глазами на его неслышные оправдания и долго с тревогой приглядывается к сановитому, грозному господину. А тот, довольный нагнанным страхом на безответного лакея, успокоился уже и кушает, аппетитно чавкая.

– - Гинет матушка Россия, гинет...-- скорбно кивает головой осушивший второй графинчик богобоязненный старец и глядит на официанта с кроткою укоризной: -- Так нет, говоришь, растегаев?

– - Нет-с. Вот по карте -- что угодно.

– - М-м... Кансоме да штенглицы какие-то, нерусское все... Все и везде... О, господи!

– - Он мне: не могу, дескать, вот ежели по полтинничку...

– - А я его тут и пристукнул своей накладной! Как, мол, нравятся мои тридцать вагончиков? И на гривенничек, говорю, дешевле вашего, расторговаться-де хочу... Ну, тут другой разговор, конечно! Полный рублик, только проезжай дальше, голубчик мой!

– - Дайте шампанского! Да чтобы холодное, слышите!

– - И фруктов! Ах, если бы здесь были персики...

– - А мне жареного миндаля. Шампанское и миндаль -- прелесть!

Буфетчик, насторожившись, заметался, как акула подле корабля, почуявшая бурю и поживу. Засуетились, забегали официанты...

Зал третьего класса -- что-то вроде длинного и грязного манежа -- едва полуосвещают мерцающие лампы на чугунных колоннах. С первого взгляда похоже, будто попал на бранное поле после горячей сечи, точно и пройти невозможно средь этой сплошной массы повергнутых тел, где в беспорядочных кучах перемешались головы и руки, лохмотья овчин, ноги в лаптях и валенках, солдатские шинели и белые холстяные котомки. И нельзя понять при виде этой человеческой груды на заплеванном каменном полу, которые кому принадлежат перепутавшиеся руки и ноги; кажется, случись переполох, и сами обладатели их не скоро разобрались бы. А над всем этим -- тяжелый, отравленный, спертый воздух...

Только осмотревшись, удается разглядеть отдельные лица: мужские и женские, старые и молодые, устало-равнодушные и озабоченно-грустные. И как увядающие полевые цветы средь свежескошенного сена, выделяются детские личики из этой грязной кучи оборванных людей и их нищенского скарба. Истомленные, печальные личики.

То и дело хлопают входные двери, клубы морозного воздуха далеко ползут по низу, обволакивая продрогших, скорчившихся на полу людей.

Вновь прибывающие пробираются тихонько, чтобы не наступить на чью-нибудь голову или руки, долго высматривают, где бы приткнуться.

Только жандармы ухитряются как-то свободно расхаживать взад-вперед средь самой гущи, кидая вокруг пытливо-настороженные, точно ощупывающие взгляды.

Вдали у стены, сквозь табачный дым и испарения тысячи человеческих тел, мерцают лампады, поблескивают оклады икон и подсвечники. Дежурная монахиня борется со сном, покачиваясь над раскрытою книгой. Большие тяжелые очки ее сползают по носу все ниже-ниже...

– - Купить что желаете?
– - встрепенувшись, оборачивается изредка к рассматривающим от скуки крестики, образки и всякие монастырские рукоделия.

Спрашиваемые торопливо и молча отходят. Матушка опять начинает дремать.

– - Куда прешь? Не видишь: нельзя?..-- сердито, спросонок окликают солдаты, оберегая свободный уголок с поставленными в рогатки винтовками.

– - Отодвиньтесь, освободите... Перейдите, говорю!
– - хлопочет елейной наружности плюгавенький человечек, отпирая книжный шкаф с душеспасительной литературой и надписью: "Здесь же запись в члены союза русского народа за 25 копеек".

Около шкафа сбирается толпа. Держатся поодаль. Старец в енотовой шубе, что с молитвою опорожнил два графинчика в первом классе, перебирает брошюры.