– - А эвон, за пригорком, церковь виднеется, какое-то будет село?

– - Не знаю, православные! Да вы, ежели помолиться, в обитель бы... Акафисты у нас пред царицей небесной, матушкой-троеручицей, велелепие!

Но ничего из этого не выходило. Все чаще лишь стало случаться такое, что, поравнявшись, прохожие и проезжие только перекрестятся на монастырские главы, да и мимо, прямо в Глинянку. И уж никакого от них монастырской казне прибытка.

С Афанасьева дня солнышко стало подыматься повыше, светить ярче, а когда чуть и пригреет даже уж. Сидит у святых ворот отец Герасим, засунув руки в рукава дубленого тулупа, нахохлился,- как старый воробей, а голуби подбираются к самым его ногам, клюют набросанные им крошки. Изредка звякнет о медное блюдо копейка, старик привстанет и поклонится. Потом опять задумается о своем: что скоро будет тепло сидеть, что отец рухальный всучил ему вовсе никудышные, гнилые сапоги, но, может, и не доживет до настоящей весны, не понадобятся и эти...

– - Что, все идут?
– - раздается подле.

Это отец казначей. Озабоченно глядит на дорогу, на кучки проходящих в Глинянку богомольцев.

– - Идут, ваше преподобие,-- встает, кланяется.

– - Ну, ну, сиди уж... Стар ты, брат, скоро и в землю, пожалуй... Сколь годов-то?
– - рассеянно спрашивает, глядя мимо.

– - А и не знаю. В обители близ сорока годов уж...

– - Та-ак...-- тянет отец казначей, глаз не сводя с дороги и думая о чем-то своем.-- Да еще и нас переживешь, наверно! Ваш брат живучи,-- вдруг оборачивается, точно проснувшись, и уходит, затяжно кашляя, злобно отхаркивается и бормочет: -- О господи! Что это такое... Кха, кха...

Отец Николай, проведенный в игуменскую гостиную услужливым келейником, расчесал волосы, сел, запахнув рясу, огляделся и подумал с горькою завистью:

"Как живут-то! Бархаты, ковры, цветы, канарейки да аквариумы... Фисгармония-то рублей четыреста, поди?"

Пощупал обивку на мебели. Вздохнул.

– - А-а, это вы, отец Николай! Милости просим,-- вышел отец игумен, радушно приветствуя гостя.

Подали чай, корзинки с печеньем, графинчики с ромом, с коньяком.

"Живут-то как..." -- опять заныло в сердце отца Николая.

Сперва поговорили о том о сем: какой мудрый новый владыка, сколь трудно управлять обителью и как тяжело живется белому духовенству по деревням...

Все вокруг да около, совсем по-дипломатическому.

– - Приглашали по делу, ваше высокопреподобие?..-- первый решился отец Николай, выдавливая лимон в стакане.

– - Ах, да! Оно не то, чтобы дело, видите... Прозорливец и чудотворец у вас там объявился, так вот и интересно, знаете! Какою то есть силою прорицания откровения эти? Потому, бывают вон тоже всякие волхователи и лжепророки, коих церковь не приемлет, ну, и служителям ея, конечно, не довлеет покровительствовать сим еретикам и обольстителям...

– - Это вы ежели о старце Егорие, так тут никакого колдовства или еретичества нет, а разве что юродство во Христе. Отрешился человек вся мирские прелести, живет в нищете, в скудости и отдалении, что же тут особенного? Ведь и вы, монашествующие, вся черная братия, тот же великий обет дали идти во след Христу, жить средь лишений всяческих... Трудно соблюсти, конечно, ибо дух бодр, плоть же немощна, и совершен только он един...-- не без ядовитости, как бы невзначай, окинул взглядом отец Николай все убранство игуменских покоев, не миновав и графинчиков с винами.

– - Да-да, все грешны, конечно,-- воздел очи горе отец игумен, позвякивая четками.
– - Но искушать верующих всякими прорицаниями, знаете... Соблазн, как хотите!

– - Я не вижу тут соблазна, ваше высокопреподобие. По моему разумению, куда больший соблазн, коли вон в одной обители скрали из какой-то старообрядческой часовни икону троеручицы, поставили на сосне, да и наняли мужика, будто тот коней искал, да и был ослеплен светом необычайным середь ночи от той иконы... А местный-то народ знает, и мужики те живы, коих нанимали в монастыре, чтобы натужились из всех сил, подымая крошечную икону при крестных ходах; никуда, дескать, из обители не хочет двинуться троеручица... И ведь недавно это было, знаете! Вот это, по-моему, действительный соблазн... Что это, никак простудились вы, ваше высокопреподобие?

На отца игумена в самом деле вдруг напала перхота.

– - Кушайте чаек-то, отец Николай... Да, продуло где-то, знаете... Вы с коньяком-то! Не то рому плесните.. Ох, прохватило, никак форточки открывают в церкви...-- совсем насильно уж кашлял, ерзал на диванчике.

Расстались с виду мирно, любовно. Совсем два министра, корректные и выдержанные, оба прекрасно сознающие, что дипломатические сношения прерваны, что начинается война, но надо соблюсти приличие.

– - Да не провожайте, ваше высокопреподобие! Совсем застудитесь...

– - Ну, помилуйте! Этакого редкого гостя и не проводить...

Уже стояла пора с теми яркими солнечными полднями пробуждающейся весны, когда почерневшие дороги, неумолчный воробьиный гам, воркование голубей и пролегающие по снежным полям синие пятна волнуют и радуют душу смутными надеждами. И -- когда над обителью нависает особенно мрачная, давящая тоска мертвенной безнадежности...

Чем свет, уже зовут унылые покаянные звоны, низшую братию -- на работу, заслуженных старцев и все привилегированное иночество -- на молитву. Первым -- вывозить дрова и сено с куреней да покосов, навоз на поля и в парники, садиться в швальни, чтобы обуть и одеть всех... Другим -- выстаивать скучные, долгие службы с монотонным чтением, с бесконечными земными поклонами, когда унесены для чистки подсвечники, сняты паникадила, и в церкви голо, пустынно и тоскливо-тоскливо...