Но потом молящиеся придут в чистенькие кельи, закусят маринованными грибками, покушают пирожка с вязигой, когда разрешается рыбное, в другое время -- попьют чайку с липовым медом, прилягут...

А для работающих, теперь как-то особенно длинные, недели уставного сухоядения без трапезы -- квас да хлеб... В другое время -- горох, картошка, редька да капуста с ржаным хлебом, у которого корки в два пальца, впору разжевать только тигру.

Ох, как скучно в обители об эту пору!

– - Дон, дон, дон...-- стонет неумолчный колокол. С утра до вечера.

Прежде хоть богомольцы оживляли. В странноприемной черный люд, в гостинице все номера полны говеющими из чистой публики. А нынче, гляди, первая неделя к концу доходит, стечения верующих и в помине нет! Идут мимо, в Глинянку.

"А мне все едино... Я свое отслужил уж..." -- думает сменивший тулуп на засаленный ватный подрясник отец Герасим, сидя у святых ворот.

– - Гуль, гуль, гуль...-- шамкает, любовно подманивая сизых подорожных голубей, разбрасывая крошки хлеба.

Улыбается, когда те копошатся у его ног, взлетают и садятся к нему на колени, на плечи.

– - Н-ну, пошли вон, кыш-кыш...

Замечает, как мало снегу осталось на полях, как с каждым днем все ослепительнее сверкают под солнцем ручьи...

– - Дон... дон... дон...-- зовет вечерний колокол.

– - Ну, я не пойду, могу и здесь помолиться... Господь-от видит, простит, все поймет... Сорок годов ведь, а? Бывали рога в торгу, можно и на покой уж... Гуль, гуль, гуль.

Как-то после вечерен одного из таких скучных дней у игумена долго сидел отец казначей. Оба говорили с таким увлечением, что келейник Евтихий почел возможным под шумок убрать со стола вместе с опорожненною посудою и едва початый кувшинчик ликера, что ему вполне и удалось.

Под конец беседой завладел гость.

– - Нужны меры экстренные и решительные, да! Вы меня простите, отец настоятель, а только должен я сказать, ревнуя о благочестной обители нашей, что вы тяжкодумны непозволительно!
– - заключил он свою до того пламенную речь, что даже в горле у него пересохло и, схватив первый попавшийся под руку стакан, начал жадно пить, точно спешил залить сжигающий его огонь священного возмущения.

– - Не пей, это я сейчас зубы выполоскал,-- спокойно, мимоходом, предупредил отец игумен, как спокойно, пощипывая бороду, выслушал и всю долгую обличительную тираду пылкого инока.

И так же невозмутимо ровным тоном продолжал:

– - Не годится, отец, что ты толкуешь, не согласен я с тобой. Ну в консисторию? Сейчас тебе отец следователь, значит... Вот куда они садятся, эти отцы -- следователи-то, знаешь, небось!
– - постучал себя по шее.

– - Да, еще кабы сейчас! А то почнут дело волочить полгода, доить и нас, и отца Николая. А толк-то какой в том? Ну, вышлют, удалят старца...

– - Этого мошенника, да!..-- рванулся было отец казначей, пытаясь опять пуститься в словесный бой.

– - Старца, по всему видно, достойной жизни, духом прозорливости от господа одаренного,-- как бы не слыша, но более внушительно продолжал отец игумен: -- нам же от того никакой пользы... Опять же и отцу Николаю, ежели рассудить...

– - А и его турнуть! За хвост, да и на мороз потатчика, корыстолюбца бесстыжего!
– - снова поспешил выпалить вертящийся, как на шиле, отец казначей, полагая, что теперь-то уж он уловил нить игуменского мышления.

– - И отцу Николаю, брату во Христе и благородному, административного ума человеку, зачем чинить неприятное!
– - снова пропустил мимо ушей отец игумен, но еще более твердым и слегка повышенным голосом подчеркивая и как бы ставя на вид невоздержанному собеседнику его бестактное поведение.

Совсем сбитый с толку, отец казначей отставил стакан портера и глядел, разинув рот, очень похожий на выкинутого на берег судака. И представлял собой очень смешную картину, должно быть: по крайней мере отец игумен сквозь все свое величие не мог скрыть своей, несколько плутоватой, улыбки.

– - У меня, отец, другое на уме... Может, и не глупее твоего!

И, когда неторопливо, обстоятельно изложил свой план, отец казначей мог только воскликнуть:

– - Соломон! Нет, мудростию превзошедший Соломона!

Хватил, конечно, через край, но почтенный иеромонах вообще не признавал меры ни в чем, что мог бы засвидетельствовать и смиренный послушник Евтихий, едва успевавший убирать пустые бутылки.

А на другой день у отца игумена был званый и необычайный гость: становой пристав. Приняли его отменно, с великою почестью, как архиерея, но без колокольного звона, однако. Достоверно известно было из поварской, что варили, жарили, извлекая все сокровенное из погребов и кладовых, даже до полуночи.