Шрифт:
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.
* * *
Салон 3. А. Волконской на Тверской. А. С. Пушкин слушает импровизации А. Мицкевича. С картины Г. Мясоедова.
В Москве Пушкин впервые встретился с великим польским поэтом Адамом Мицкевичем, отбывавшим сначала в Петербурге и Одессе, а затем в Москве ссылку за участие в нелегальном студенческом обществе. Два изгнанника встретились, как два брата. Поэзия сблизила их.
На известной позднейшей картине Мясоедова, изображающей салон Зинаиды Волконской мы видим среди гостей Пушкина и Мицкевича.
Польский поэт вдохновенно импровизирует, Пушкин взволнованно слушает его.
Миц кевич, писал П. А. Вяземский, «был не только великий поэт, но и великий импровизатор... Импровизированный стих его свободно и стремительно вырывался из уст его звучным и блестящим потоком. В импровизации его были мысль, чувство, картины и в высшей степени поэтические выражения. Можно было думать, что он вдохновенно читает наизусть поэму, им уже написанную. Для русских приятелей своих, не знавших по-польски, он иногда импровизировал по-французски, разумеется прозою, на заданную тему».
«На одной из таких импровизаций в Москве, - пишет один из друзей Мицкевича, - Пушкин, в честь которого давался тот вечер, сорвался с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, воскликнул: «Quel genie! Quel feu svize! Que sui je aupres de lui?»11 - и, бросившись на шею Адама, сжал его и стал целовать, как брата... Тот вечер был началом взаимной дружбы между ними».
«Я с ним знаком, и мы часто видимся, - писал Мицкевич своему другу.
– Пушкин почти ровесник мне... В беседе он очень остроумен и пылок, читал много и хорошо знает современную литературу; понятия его о поэзии - чистые и возвышенные. Он теперь написал трагедию «Борис Годунов»; я знаю несколько сцен ее в историческом роде, хорошо задуманных и с прекрасными частностями».
В прибавлении к посмертному собранию сочинений Мицкевича на французском языке приводится рассказ о том, как Пушкин, встретив на улице м ицкевича, посторонился и сказал:
– С дороги, двойка, туз идет!
– Козырная двойка туза бьет!
– ответил Мицкевич.
Уже через много лет Пушкин тепло вспоминал свои московские встречи с Мицкевичем и их дружеские беседы:
. . . . . . . . . . . Нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
* * *
Коронационные празднества закончились. Прошли они безрадостно. Николай I покидал Москву в том же мрачном настроении, в каком приехал.
Уезжал и Бенкендорф. Пушкин, собираясь вернуться в Михайловское, просил разрешить ему поездку в Петербург. Шеф жандармов ответил, что «государь император не только не запрещает вам приезда в столицу, но предоставляет совершенно на вашу волю, с тем только, чтобы предварительно испрашивали разрешения чрез письмо».
Вернувшись в Михайловское, Пушкин снова и снова переживал яркие и волнующие впечатления двухмесячной московской жизни после шестилетнего заточения. Но будущее представлялось ему все же крайне неопределенным.
«...Злой рок мой преследует меня во всем том, чего мне хочется... уезжаю со смертью в сердце», - написал он одному из друзей. И вслед за тем Вяземской: «Прощайте, княгиня, - еду похоронить себя среди моих соседей. Молитесь богу за упокой моей души».
Из Михайловского Пушкин писал Вяземскому: «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни... и моей няни - ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр.».
Пушкин, однако, понимал, что вовсе не вольным вернулся он «в покинутую тюрьму». И очень скоро убедился в этом...
Из Михайловского Пушкин вынужден был представить Бенкендорфу объяснения, на каком основании он читал своим московским друзьям «Бориса Годунова». Оказывается, личная цензура всех произведений Пушкина императором Николаем I запрещала Пушкину не только печатать свои произведения, но и публично читать их. Пушкин объяснил Бенкендорфу, что он читал друзьям «Бориса Годунова» «не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю».