Шрифт:
И в эту Москву Пушкин вынужден был прибыть тогда по вызову царя... Юный Герцен, бывший свидетелем коронационных празднеств, писал спустя тридцать лет: «Победу Николая над пятью торжествовали в Москве молебствием. Середь Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийства... Никогда виселицы не имели такого торжества; Николай понял важность победы. Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками...»
«Первые годы, следовавшие за 1825-м, были ужасающие», - писал Герцен. И не было ничего удивительного в том, что коронационные торжества не вызвали энтузиазма населения. В присутствии императрицы и всей царской семьи в Кремле был отслужен торжественный молебен по случаю «избавления от крамолы, угрожавшей бедствием всему Российскому государству», как значилось в царском манифесте.
* * *
Автограф строфы о Москве из «Евгения Онегина» с рисунком А. С. Пушкина.
Триумфальные ворота в Москве в XIX веке. С литографии П. Бенуа.
Будучи еще великим князем, Николай I услышал из уст брата, императора Александра I, оценку Пушкина: «Прочел ли ты «Руслана и Людмилу»? Автор служит по Коллегии иностранных дел, - это бездельник, одаренный крупным талантом».
Вступив на престол и расправившись с декабристами, Николай I дал клятву: «Революция на пороге России. Клянусь, она не проникнет к нам, пока я сохраню дыхание жизни».
Николай I счел себя вынужденным пойти на примирение с мятежным поэтом. Бенкендорф дал при этом царю совет:
– Пушкин все-таки порядочный шалопай, но, если удастся направить его перо и речи, в этом будет прямая выгода.
Николай I внял совету шефа жандармов. Обладая способностью перевоплощаться в добродетель, он блестяще воспользовался этим при допросе декабристов: кое-кого из осужденных сумел обмануть, вызвал доверие к себе, затем вероломно злоупотребил их доверием. И к встрече с Пушкиным царь тщательно подготовился.
Положение Пушкина было трудное. И тем не менее, направляясь на встречу с царем, он принял твердое решение: при всех условиях сохранить свое достоинство и независимость. Он уже знал свое место в жизни России.
«Имя твое сделалось народной собственностью», - писал ему Вяземский в сентябре 1825 года.
«У тебя в руке резец Праксителя» (знаменитого ваятеля древней Эллады.
– А. Г.), - заметил Александр Бестужев, познакомившись с первой главой «Евгения Онегина».
«Парнасским чудотворцем и чародеем» называл Пушкина Рылеев.
* * *
Пушкин пытался представить себе эту встречу на манер диалога с покойным императором в «Воображаемом разговоре с Александром I». Теперь ему предстояло встретиться с Николаем I после его жестокой расправы с декабристами, встретиться лицом к лицу с «убийцей гнусным».
Въезжая 8 сентября утром 1826 года в Москву, Пушкин имел при себе написанное в пути стихотворение «Пророк» - первое из намеченных Пушкиным четырех стихотворений, посвященных событиям 14 декабря. До нас дошло лишь только это одно.
Пушкин связал взятый из Библии отрывок с самыми жгучими событиями и настроениями передовой России в дни после восстания и казни декабристов. В «Пророке» он выразил собственное душевное состояние, подчеркнув высокое гражданское предназначение поэта-пророка. Сам Пушкин выступил в нем в образе пророка и защитника декабристов.
Стихотворение начиналось первоначально стихом «Великой скорбию томим», но затем Пушкин изменил его:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,