Шрифт:
Вино и отменное обхождение не развязало язык усердному слуге Морозовых. Ничего не узнал Артамон Сергеевич, но пытать не стал.
— В Боровск тебя отвезут! — сказал Ивану напоследок. — Может, доведётся тебе, верному псу, боярыне своей ножки поцеловать... Но знай, на сруб ты себя обрёк.
Неудача Артамона Сергеевича не огорчила — к лучшему! Не станет больше Михалыч посылать канцлера умучивать своих недругов. Дементия ему мало! Юрий Алексеевич Долгорукий с охотой такие службы служит или тот же Яков Никитич Одоевский. Природные бояре — и палачи природные.
Великий государь выслушал доклад без гнева, не попрекнул. А чтобы поскорее забыть скверную историю, приказал отвезти в Боровск и княгиню Урусову, и Марию Данилову.
К светлому готовился действу: 22 декабря архиепископ Новгородский Иоаким был возведён в Успенском соборе в сан митрополита. Выходило: пожаловал того, кто первым уличил Морозову в отступничестве от царя, а с нею и Урусову, чтоб другим неповадно было... Все узрели, сколь ужасна опала самодержца.
Искоренён род бояр Морозовых. Сам возвеличил, сам в прах развеял. Похоронили Ивана Глебовича как какого-нибудь дворового мужика. На девятый день уже некому было помянуть сломленный росток, от матери, от подвига её отшатнулся, и от него, признавшего щепоть — отшатнулись верные закону отцов.
Нашёлся-таки один человек, сказал печальное слово о погубленном. В яме сказал, в остроге, занесённом буранами. Всего одна слеза, но всю Россию окропила. Ту слезу обронил расстриженный протопоп Аввакум.
«О, светила великая, солнца и луна Русския земли, Федосия и Евдокея, — криком кричал батька из ледяной своей пустыни, — и чада ваша, яко звёзды сияющия пред Господом Богом! О, две зари, освещающая весь мир на поднебесней!..»
Замирали сердца читающих похвалы великого страдальца страдалицам. Слезами умывались друг перед дружкою. Припадали к драгоценному писанию губами и ликовались с ним, как с батькой, со страстотерпицами боровскими.
«Недавно, яко 20 лет и единое лето мучат мя, — писал Аввакум далее, — на се бо зван есмь... И сё человек нищей, непородной и неразумной... одеяния и злата и сребра не имею, священническа рода, протопоп чином, скорбей и печалей преисполнены пред Господом Богом. Но чюдно и пречюдно о вашей честности! Помыслить род ваш — Борис Иванович Морозов сему царю был дядька, и пестун, и кормилец, болел об нем и скорбел, паче души своей, день и нощь покоя не имуще; он сопротив тово племянника его родного, Ивана Глебовича Морозова, опалою и гневом смерти напрасно предал — твоего сына и моего света».
Пригвоздил Аввакум царя гвоздями невидимыми к позору вечному, так пригвоздил — не снять во веки веков с этакого-то креста.
А потом и погоревал о погубленном цветке, со всею Россией вкупе и с матушкой его, в юзах пребывающей.
«Увы! чадо драгое! Увы, мой свете, утроба наша возлюбленная, — твой сын плотской, а мой духовной! Яко трава посечена бысть, яко лоза виноградная с плодом к земле приклонился и отыде в вечная блаженства со ангелы ликовствовати, и с лики праведных предстоит Святей Троицы... И тебе уже неково чётками стегать, и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, — помнишь ли? — как бывало! Миленький мой государь! В последнее увиделся с ним, егда причастил ево. Да пускай, — Богу надобно так! И ты неболно о нём кручинься: хорошо, право, Христос изволил. Явно разумеем, яко Царствию Небесному достоин. Хотя бы и всех нас побрал, гораздо бы изрядно!»
На том письме и другая рука была, читали люди сию запись с великим благоговением:
«Многогрешный инок Епифаний, пустынник честныя обители Соловецкия, в темнице, яко во гробе, седя, Бога моля, благословения приписал. О, свети мои, новые исповедницы Христовы! Потерпим мало, да великая воспримем».
Письмо было кому читать. Многие не смирились с новыми обрядами. С надеждой взирали на Соловецкий монастырь, крепко стоявший за святоотеческую веру. Царские войска и в этом году попрыгали-попрыгали, как блошки, вокруг исполинских стен, пожгли со зла всякие строения хозяйственные, а на зиму бежали на материк.
Соловецкие иноки, пустозерские мученики, мученицы боровские — три свечи верности древнему благочестию.
Глава седьмая
1
Приказ великого государя играть комедию в Преображенском 22 января отменили. Без печки в Комедийной хоромине как в погребе. Уже 23-го декорации перевезли на чердак над Аптекою.
Двадцать девятого января для потехи царского семейства явили опять «Есфирь», или Артаксерксово действо, а на Святки — «Товию».
Весьма порадовали государя и государыню музыканты, доставленные в Москву Николаем фон Стаденом. Возьмутся военное-то трубить, Алексей-то Михайлович даже привскакивал, как на коне, и рука-то у него дёргалась, будто сабелькой взмахивал.
Война в затылок дышала. В эти дни в Москве стало известно о мирном договоре турецкого султана Магомета IV и короля Речи Посполитой Михаила. Гордая Польша в очередной раз склонила высокую свою выю перед могуществом сильнейшего. Мир был подписан в Галиции под Бучачем. Король уступил султану Украину, Подолию и обязан был ежегодно выплачивать Порте двадцать две тысячи червонцев. Для королевской казны — тягло изнурительное.