— Погоди, дочитаем. «И един нелепых и непотребных не стало во устах моих. И потребен ми бе стал язык на всякую службу: к ядению, и к молитве, и ко псалмам, и ко всякому чтению святых книг. Есть язык мой, Богом данный ми новой, короче старово, ино толще старово и шире во все страны, и по смете есть со старой. И о сём ныне веселюся о Господе сердцем моим и душою моею. И языком новым моим радуюся со Давидом-пророком, и молюся, и славлю, и величаю, и пою, и хвалю, и хвалу воздаю Христу Иусу, Спасителю моему, свету, давшему ми новый язык...»

— А что, если бы царю отписать о чуде? — Енафа обняла Савву, но он отстранился.

— Удумала! Опять пришлёт Елагина. Уж тогда не язык — голову отсекут.

— Савва, как сие в ум взять? Неужто наш пресветлый Алексей-то Михалыч жесток и лют?

— Я царя хоть и близко от себя видывал, да жил от него далеко. Сама, что ли, не знаешь, каково в Мурашкине было? Не ты ли о виселицах сказывала? Да и сам я нагляделся на расправы.

— Саввушка, христиане ли мы?

— Христиане, коли в ледовитую землю на смерть посланы.

— Ну а царь-то, царь? Неужто ему за деток своих не страшно? О душе-то ведь, чай, тоже болеет?

— У царя с Богом свой договор.

— Горестное писание! Ты отнеси отцу Епифанию блинков, я напеку. И луковиц лукошко, чтоб не оцинжал.

— Мне всех четырёх жалко.

— Всем отнеси.

— Аввкумово сочиненьице читать?

— Тоже небось страшно?

— У него иное, на сих листках про московское житье.

— Про московское-то почитай, — согласилась Енафа.

Савва взял Аввакумовы листочки.

— На четвертушках пишет. Батьке много чего надо сказать. Ну, слушай: «Таже к Москве приехал, и, яко ангела Божия, прияша мя государь и бояря, — всё мне ради. К Фёдору Ртищеву зашёл: он сам из полатки выскочил ко мне, благословился от меня, и учали говорить много-много — три дня и три ночи домой меня не отпустил и потом царю обо мне известил. Государь меня тотчас к руке поставить велел и слова милостивые говорил: «Здорово ли-де, протопоп, живёшь? Ещё-де видатца Бог велел!» И я сопротив руку его поцеловал и пожал, а сам говорю: «Жив Господь, и жива душа моя, царь-государь. А впредь что изволит Бог!» Он же, миленький, вздохнул, да и пошёл куды надобе ему. И иное кое-что было, да што много говорить? Прошло уже то!»

— Прошло! — У Енафы слёзы закапали на грудь.

— Ну! Ну! — нахмурился Савва. — Про хорошее читаю. «Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремле»...

— В Кремле! — всхлипнула Енафа.

— «...и в походы мимо двора моево ходя, кланялся часто со мною низенько-таки, а сам говорит: «Благослови-де меня и помолися о мне!» И шапку в ыную пору, мурманку, снимаючи с головы, уронил, едучи верхом».

— Почтение-то какое было! Царь кланялся!

— Да слушай же ты! Бормочет, бормочет! «А из кареты высунется, бывало, ко мне... Таже и все бояря после ево челом да челом: «Протопоп, благослови и молися о нас! Как-су мне царя тово и бояр тех не жалеть? Опаль, о-су! Видишь, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня: дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры. Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними соединился в вере».

— Саввушка! — встрепенулась Енафа. — Чего замолчал? Я слушаю. Не перебиваю.

— Что дальше, Бог даст, узнаем завтра.

Енафа взяла листочки из рук Саввы, поглядела на буквицы.

— Чудо чудное. Таракашечка к таракашечке, а кто грамотен — вон какую повесть прогорюет. Ведь в какой славе был батька! Не всякий владыка такой славы сподобится... Как хочется знать, что дальше-то...

— Дальше Пустозерск.

Савва и сам шёл на другой день в тюрьму с нетерпением.

А в яме Аввакума — гость. Стрелец Кирилка.

То ли от мороки небесных сияний, то ли от тоски северной жизни или сердцем изнемог, глядя, как мучают в ямах светлое душою и разумом священство, — сбесился страж.

Начальству девать Кирилку некуда. На самовольное вселение безумного озорника в яму к государеву супротивнику глаза закрыли.

Впрочем, тюремщики и сидельцам давали послабление. Аввакум каждый день лазил к Епифанию. Вдвоём они отправлялись к Лазарю. Молились, вели долгие беседы. А товарищ их по скорбям, диакон Фёдор, один торе своё мыкал. Служил Богу и людям с тщанием и прилежностью, над каждым словом страдал, прежде чем на бумаге запечатлеть. О сожжённой Аввакумом рукописи не печаловался: Бог дал, Бог взял.

— Есть ли, батька, новый мне урок? — спросил Савва, возвращая Аввакуму вчерашние листки.

— Какие теперь писания? — засмеялся протопоп. — Кирилушка вот пожаловал. Вчера приплёлся. Чешется, будто его изнутри раздирает. Глянул ему Под шубу — вшами, как чешуёй, покрыт. Вот мы с вошами-то и сражались со вчерашнего дня до нынешнего. Прокалил я тряпье сколько мог. Натаял снегу, вымыл Кирилушку, а он лёг и обосрался. Опять пришлось мыть.

— Сказать, чтоб взяли его от тебя?

— Зачем? Кирилушку мне Бог послал. Пообвыкну, опять за писание примусь.